— Почему ты так решил? — спросил Хутиэли.

— Яд, который использовала Клара, тот, что был во флаконе на кухне, начинает действовать через два-три часа, так сказал Рон. Хелен просто не успела бы ощутить его действие, если бы ее действительно отравил Битнер. Клара как раз и рассчитала, что все начнется, когда Битнер явится и…

— Зачем ей это было нужно? — недоуменно спросил Хутиэли. — Если она втравила Битнера в это дело, и он пришел убивать, зачем же она сделала это раньше его?

— Она не была уверена, что Битнер все-таки решится. Вы его не видели… Какой-то он… тюфяк. Вполне мог изменить свое решение, даже если собирался. А так пришел, Хелен умирает у него на глазах, даже если он не дает ей яду… Шок, признание… В общем, вы задержите Клару до моего возвращения?

— Только до твоего приезда, Борис, — заявил Хутиэли. — Допроси ее сам. Получишь признание, придется тебе заканчивать дело вместо Горелика.

— Разве в первый раз? — вздохнул Беркович.

Вечеринка началась, естественно, с опозданием. Вообще говоря, вовремя — потому что всякий знает: если назначено на семь, то нет смысла приходить в половине восьмого и сидеть в пустом зале, а если прийти в восемь, то как раз успеешь до начала познакомиться с теми, кого не знал, а с остальными — переговорить о погоде, начальстве и интифаде. Беркович пришел с Наташей, старший инспектор Хутиэли — с женой Жаклин и тремя взрослыми дочерьми, а эксперт Хан привел никому не известную девушку лет восемнадцати, которую представил, как кузину.

— Не кузина она ему, поверь женской интуиции, — шепнула мужу Наташа. — Может, твой приятель, наконец, женится, как ты думаешь?

— Женится, — кивнул Беркович. — Непременно. И именно на кузине. Вопрос — на какой. Он мне сам говорил, что у него восемь братьев и сестер, все старше него, и у всех дети…

— Значит, есть выбор, — согласилась Наташа, занимая место за столом.

Загремели динамики, и веселье, посвященное юбилею криминального отдела (никто, впрочем, точно не знал, какому именно — со дня основания или после разоблачения первого преступника), началось. Пока Наташа пыталась, перекрикивая шум, поговорить с Жаклин о рецептах восточной кухни, а Хутиэли рассказывал Хану старый анекдот, пришедшая с экспертом девушка (ее звали почти русским именем Рена) обратилась к Берковичу с простым, казалось бы, вопросом:

— Вы тот самый?

— Конечно, — машинально ответил Беркович и только после этого, спохватившись, спросил: — Тот самый — кто?

— Борис? Мне Рон столько о вас рассказывал! Будто вам нужно десять минут, чтобы разоблачить любого преступника…

— Ну, — усмехнулся старший инспектор. — Сначала проходит неделя или месяц, чтобы собрать улики, да еще Рону нужно время на многочисленные экспертизы, и еще месяц на сбор свидетельских показаний, и еще месяц надо искать подозреваемого по всей стране, а то и за границей… А потом… Потом да: достаточно и десяти минут, чтобы припереть подозреваемого к стене и заставить сознаться.

— Конечно, конечно, — улыбнулась Рена. — Послушайте, Борис, пока они там что-то обсуждают, расскажите что-нибудь о…

Беркович молча застонал. Чего он действительно не любил — это рассказывать о своих так называемых подвигах, которые почему-то постоянно вызывали интерес на таких вот вечеринках, где, кроме коллег, собиралось много любопытствующих.

— Борис, — повернулся к Берковичу Хан, который, как оказалось, не настолько был поглощен разговором с Хутиэли, чтобы не слышать, что говорила его спутница, — расскажи Рене о деле Арончика. История это достаточно старая, чтобы о ней забыли в управлении, и достаточно новая, чтобы о ней не слышала Рена.

— Это было до того, как мы с Наташей поженились!

— И что? — удивился Хан. — Ты хочешь сказать, что все, что было раньше, вообще не имеет никакого значения?

— Нет… Хорошо, — решил Беркович. — Я, между прочим, был тогда всего лишь сержантом и постоянно цапался с Гореликом…

— Сержант Горелик, — объяснил Хан своей кузине, — был в те годы самым известным в управлении человеком. Он заваливал все дела, какие ему поручали. Кончилось тем, что он ушел из полиции и сейчас держит фалафельную в Шхунат А-тиква. Но это так, к слову. Рассказывай, Борис…

— Я бы на твоем месте обязательно женился! — воскликнул инспектор Хутиэли, когда сержант Беркович положил телефонную трубку. — Достаточно посмотреть на тебя, когда ты разговариваешь с Наташей по телефону, и можно смело сказать: человек созрел для брака.

— Какого человека вы имеете в виду, инспектор? — мрачно спросил Беркович. — Если того, кто ждет в приемной, то назвать его человеком можно только при большой игре воображения. Кстати, что это за личность и что ей здесь нужно?

— А, — махнул рукой Хутиэли, — это Арончик. Выглядит он непрезентабельно, потому что провел ночь на площади Дизенгоф.

— Участвовал в демонстрации гомосексуалистов?

— Нет, с сексуальной ориентацией у него все нормально. Настолько нормально, что лет десять назад он сел за изнасилование своей квартирной хозяйки. Выйдя из тюрьмы, явился к ней опять и заявил, что снимать квартиру намерен либо у нее, либо — нигде. Ты ж понимаешь, женщина предпочла не искушать судьбу вторично и отказала. С тех пор Арончик живет на улице.

— А здесь он что делает? — удивился Беркович. — Или его привлекли за бродяжничество?

— Нет, — вздохнул Хутиэли. — У полиции нет собственных хостелей, а для тюрьмы Арончик еще не созрел. Не знаю, чего он хочет сейчас, давно я его не видел, в последний раз он к нам заглядывал года полтора назад, ты еще здесь не работал. А действительно, — инспектор удивленно посмотрел на Берковича, — что ему нужно? Ну-ка, позови, послушаем… Кстати, кто его впустил-то?

Этот вопрос Хутиэли и задал оборванцу лет сорока, когда тот вошел в кабинет и тяжело плюхнулся на единственный свободный стул.

— Кто впустил, кто впустил… — пробормотал Арончик. — Есть еще в полиции добрые люди. Правда, мало.

— А если конкретно? — поморщился инспектор. — Ты ведь пришел, как в старые времена, продать информацию, я правильно понял?

— Правильно, — кивнул Арончик. — Триста шекелей.

— Бюджет в этом году сократили, — покачал головой Хутиэли. — Так что если хочешь поделиться безвозмездно — давай. А если нет, так я тебя привлеку за сокрытие информации о преступлении. Пойдешь в тюрьму.

— Напугал! — хмыкнул Арончик. — Я бы с удовольствием, но ведь судья больше чем на двое суток арест не продлит, какие у вас причины меня сажать? О каком преступлении вы толкуете, инспектор?

— О смерти Моти Визеля, о чем еще! — буркнул Хутиэли, приведя Арончика в состояние крайнего возбуждения.

— Послушайте, инспектор! — воскликнул бродяга. — Вы откуда… Кто вам сказал, что… И вообще!

— Всем известно, — назидательно произнес инспектор, — что ты околачиваешься возле дома Нурит. Мало тебе одного срока? Не хочет женщина, так оставь ее в покое.

— Не вмешивайтесь в мою личную жизнь, инспектор! — гордо заявил Арончик. — Я, как вы выразились, околачиваюсь там, где мне хочется, у нас свободная страна!

— Безусловно, — согласился Хутиэли. — В той самой квартире, которую Нурит сдавала тебе десять лет назад и где ты ее… м-м…

— Ах, не напоминайте! — вскричал Арончик, воздевая руки.

— Скажите, какой стыдливый… Так вот, в той самой квартире двое суток назад умер жилец, страховой агент по имени Моти Визель. Умер на глазах трех его друзей — стоял и вдруг упал мертвый. Полагаю, что ты можешь что-то сказать о том, почему это произошло. Я прав?

— Вы верно выразились, — задумчиво произнес Арончик. — Такое у меня предчувствие, что Моти хлопнули. Были причины.

— Причины, может, и были, — пожал плечами Хутиэли, — но, да будет тебе известно, эксперт однозначно утверждает, что Визель умер от обширного инфаркта. Никто его не убивал и убить не мог. Так что твоей информации, в чем бы она ни состояла, грош цена…