Свежий ветерок, звеневший в пальмовых ветвях, сквозь которые после утреннего ливня сочилась вода, как сквозь старые зонтики, смягчал жар добела раскаленного солнца. Поднимаясь все выше, оно заливало ртутной эмалью зыбкую гладь бухты: поверху — для скользящего крыла чаек, ласточек и цапель, и до самого дна — для зоркого глаза ястребов, сопилоте[7] и пестроголовых грифов.

Банановый плантатор — такова его судьба. С аппетитом позавтракал он черепашьими яйцами, горячим кофе и чуть поджаренными ломтиками плода, по вкусу напоминающего хлеб, — последнее угощение помощника-трухильянца, вольного морехода Центррайской Америки — как тот называл побережье Центральной Америки, где торговал сахаром, сарсапарелем[8], красным деревом — каобой, золотом, серебром, женщинами, жемчугом, черепашьим панцирем. После продажи судна лоцману некуда было деваться, но ни за какие деньги не соглашался он сопровождать хозяина в глубь побережья.

Нет, ни за что. Гнетут дебри и болота, обжигают дожди, которые, кроме марта и апреля, льют круглый год почти ежедневно; куда проще быть наперсником пирата, чем захватывать земли, у которых, кто знает, может быть, есть и хозяева. Самое выгодное — купить посудину с более низкой осадкой и торговать шкурами, оружием, какао, жевательной резинкой, крокодиловой кожей, дышать полной грудью, а не валяться в сырости, как игуана[9].

— Если оседать на земле, то в родных краях. Там каждая цапля меня знает, — говорил трухильянец, да и табак тоже товар… К чему возиться с одними бананами?.. Бросить участки, где я сажаю табак, сахарный тростник…

И он прикусил желтыми от никотина зубами дорогую сигару, которой его угостил Джо Мейкер Томпсон, чьи карие глаза плавали в дыму — он тоже курил, прищуренные немигающие глаза, видящие перед собой мир, где сильные делят земли и людей.

— Пирога мне дороже самой лучшей банановой плантации, а чтоб начать собственное дело, у меня уже есть неочищенного риса на пятьдесят погрузок. Ничего, что турок про то не знает, а нынче или завтра один мой друг придет на паруснике. — И, тяжело вздохнув, добавил: — Да, сеньор, придет на паруснике.

Янки не ответил. Длинные языки пота лизали ему спину. Он предложил трухильянцу золото за пятьдесят погрузок риса, ружье, одежду, часть будущих доходов с банановых плантаций, все, лишь бы трухильянец последовал за ним в глубь этих территорий.

— Я не зря прожил годы и всегда сумею наковырять денег, много денег в земле, если возьмусь за нее, но я сызмальства хожу по морю и с него не уйду… На воде и свой век кончать буду!

Джо Мейкер Томпсон привык распоряжаться трухильянцем, как собственной персоной, и разлука расколола его пополам. Он подобрал этого парня в Пуэрто- Лимон, и они пришлись друг другу по сердцу. Они занялись одним и тем же делом — перевозкой несчастных испанцев и итальянцев, бежавших со строительства Панамского канала: беглые скелеты не хотели лечь костьми вдоль строящегося полотна дороги, покорно сдохнуть с голоду.

Янки нашел трухильянца в Пуэрто-Лимон. И немало удивился, увидев, что тот развратничает в одежде и шляпе, натянутой на уши, — словно огородное чучело. Когда янки, раздвинув легкие драпри, вошел в хижину, трухильянец и бровью не повел — какой-то там белый со свинцово-бледным лицом, кого-то там ищет, — зажмурился и продолжал гвоздить и строчить женщину, гвоздить и строчить… Он ведь как-никак был когда-то подмастерьем у сапожника.

Мейкер Томпсон подыскивал человека себе под стать, сподвижника на море, и наткнулся на истинную амфибию, на человека, глубоко ему родственного, теперь, когда они расставались, он чувствовал, будто теряет нечто родное, свое второе «я», часть своего тела, часть самого себя.

Да, с трухильянцем уходило то, что гнало его скитаться по вольным морям в поисках жемчуга и губок у Белизского архипелага, торговать контрабандным оружием, за которое душу отдадут беглецы и бунтари, наводнившие побережье, и побуждало помогать за плату поденщикам — брасеро, бегущим из панамского ада. С помощником уходило что-то от Ямайки, что-то от Кубы, от островов Баия, от рома, пороха, женского тела, банджо, барабанов, марак, жемчуга, татуировок, танцев… Ускользал руль, который руки трухильянца держали так же крепко, как его собственные, когда приходилось огибать мыс Трес Пунтас. Ладно, зато при его вторжении в глубь этих земель с ним рядом будет образ Зеленого Папы, бананового плантатора, рыцаря чековой книжки и ножа, великого кормчего на море человеческого пота.

На кобальтовой доске моря показался нарисованный мелом корабль. Его известковая белизна казалась особенно яркой по сравнению с темным молом и черными лицами матросов. Силуэт корабля взламывал низкую линию распластанных на побережье зданий — складов и комендатуры, ранчо, крытых пальмовым листом, сидевших гигантскими жуками на низких топких землях, — линию всего селения, самого глухого на этом берегу. Среди пассажиров был и тот субъект, которого ожидал Джо Мейкер Томпсон.

Костюм, ботинки, шлем — все белое. Стоя на корме, человек приветственно вскинул руку, неподвижно-прямую от плеча, — как заводная кукла; в другой руке он держал плащ, зонтик и огромный портфель.

Вслед за местными властями Мейкер Томпсон поднялся на борт встретить приезжего; тот подошел к нему, протянув левую руку. На правой, искусственной, вздрагивала каучуковая кисть, под мышкой был зажат портфель, под локтем — плащ и зонтик.

— Мистер Кайнд?

— Вы — мистер Мейкер Томпсон?

Они сходили вниз, за ними следом плыл багаж — баулы и чемоданы — на хребтах цветных носильщиков, которые скалили зубы в улыбке и старались шагать шире, чтобы не отстать от «компании» сеньоров. Для негров в тех пустынных местах два человека были уже компания, более трех — толпа, более четырех — «процессия, более пяти — войско.

Жилище Мейкера Томпсона, не слишком просторное, заполнилось вещами гостя. Каучуковая рука, стряхнув на стул скрывавший ее плащ, поразила негров: пришлось на них крикнуть, чтобы заставить уйти. Самый отчаянный даже дотронулся до руки и стал вертеться и сучить ногами, будто стараясь освободиться от пут, пока башмак Джо не привел его в чувство.

Непредставительная фигура мистера Джинджера Кайнда — он тонул в собственном костюме — отнюдь не соответствовала облику представителя самой большой банановой компании Карибского побережья. Седина, узкие губы, клочки усов-анчоусов, глаза цвета желтых игральных фишек, круглых от частого верчения и всегда показывающих одно очко зрачков-бусинок. А напротив Джо Мейкер Томпсон — двадцать пять лет от роду, пышная рыжая шевелюра, широкий лоб, карие, мелкие, без глубин глаза, медная бородка и мясистые губы.

Не теряя доброго расположения духа, Джинджер Кайнд вознамерился промокнуть платком жаркий пот на висках, щеках, затылке, шее и чуть было не оторвал пуговицы на рубашке, обтирая грудь, плечи, култышку. Какой-то миг он даже ощущал, как вспотела его искусственная рука.

— А спать мне на полу прикажете? — спросил он шутливо. — Кровати нигде не видно.

— Нет, мистер Кайнд, для вас повесят другой гамак…

— Для меня?

— Такой же, как этот, с москитной сеткой.

— Если можно, я предпочел бы койку. В Новом Орлеане у меня была походная кровать. Я не захватил ее с собой, думал, и здесь смогу найти ложе.

Глаза его заискрились смехом, а губы, заключенные в суровые скобки морщин, — пузырьками сухой слюны. Он добавил:

— В крайнем случае пусть принесут корабельный матрас. Кстати, о судне; оно пришло за почтой и, отправляясь в обратный рейс на север, возьмет бананы. Скажите-ка своему слуге, чтобы не вешал гамак, и пойдем обедать на пароход, я уже голоден.

— Если будете спать на койке, надо взять вам петате, — сказал по-английски слуга. Он слушал их разговор, стоя у двери.

— Что такое петате?

— Циновка из пальмовых листьев, — объяснил Мейкер Томпсон, он был недоволен излишним усердием своего слуги ЧипоЧипо, который не упускал ни одного слова, ни одного движения хозяина.