— Не смейся, Газональ, — сказал Леон двоюродному брату, спустившись с лестницы и обводя глазами площадь Биржи. — Я вижу там одного из наших великих людей, — можешь сравнить его речи с излияниями сего коммерсанта; послушав эту вторую знаменитость, ты скажешь мне, кто из них больший чудак.

— Не смейся, Газональ, — подхватил Бисиу, подражая интонациям Леона. — Как вы думаете — чем занимается Мариус?

— Прическами.

— Он, — продолжал Бисиу, — монополизировал оптовую торговлю волосами, подобно тому как крупный фабрикант паштетов, предлагающий вам за экю баночку сего лакомства, держит в своих руках продажу трюфелей. Он учитывает векселя, обращающиеся в его отрасли торговли, под залог ссужает деньгами своих клиенток, попавших в затруднительное положение, проделывает операции с пожизненной рентой, играет на бирже, состоит акционером всех журналов мод; и, наконец, совместно с неким аптекарем и под его именем промышляет пресловутым снадобьем, приносящим ему тридцать тысяч франков годового дохода; лишь на рекламу этого зелья уходит ежегодно сто тысяч франков.

— Возможно ли это! — воскликнул Газональ.

— Запомните раз навсегда, друг мой, — важно изрек Бисиу, — в Париже нет мелкой торговли; здесь все разрастается, начиная с продажи тряпья и кончая продажей спичек. Продавец прохладительных напитков, встречающий вас с салфеткой под мышкой, возможно, имеет пять-десять тысяч франков годового дохода; официант в ресторане пользуется правом избирать и быть избранным в парламент; человек, которого вы на улице примете, чего доброго, за неимущего, носит в жилетном кармане бриллианты стоимостью в сто тысяч франков, и они не краденые!..

Трое приятелей, в тот день неразлучных, двинулись под предводительством пейзажиста дальше и едва не столкнулись с человеком лет сорока, с орденской ленточкой в петлице, который шел с бульвара по улице Нев-Вивьен.

— О чем ты замечтался, милый Дюбурдье? — спросил Леон, поравнявшись с ним. — Верно, о какой-нибудь прекрасной символической группе?! Любезный кузен, я имею удовольствие представить тебя нашему великому художнику Дюбурдье, не менее знаменитому своим талантом, чем своими гуманитарными убеждениями... Дюбурдье — мой кузен Палафокс!

Дюбурдье, человек невысокого роста, бледный, с грустными голубыми глазами, слегка кивнул Газоналю, который почтительно склонился перед гением.

— Итак, вы избрали Стидмана на место...

— Посуди сам — что же я мог сделать? Я был в отсутствии... — ответил прославленный пейзажист.

— Вы подрываете престиж Академии, — продолжал художник. — Избрать такого человека... Я не хочу сказать о нем ничего дурного, но ведь он ремесленник!.. Куда же вы приведете первое из всех искусств — то, чьи творения сохраняются дольше всех других, которое воскрешает народы после того, как в мире изгладилась самая память о них, которое увековечивает образы великих людей! Скульптура — ведь это служение святыне! Она обобщает идеи своей эпохи, а вы избрали человека, кропающего мещанские памятники и аляповатые камины, вы возвеличили поставщика безвкусной лепки, торгаша, которому не место в храме! Ах, правильно говорил Шамфор[10]: чтобы выносить жизнь в Париже, нужно каждое утро проглатывать ядовитую змею... К счастью, у нас остается искусство; никто не может воспретить нам служить ему...

— Кроме того, друг мой, — сказал Бисиу, — у вас есть еще одно утешение, доступное лишь немногим художникам: будущее принадлежит вам! Когда мир примет ваше учение, вы возглавите ваше искусство, ибо вы вкладываете в него идеи, которые станут понятными... после того как получат всеобщее распространение! Лет через пятьдесят вы будете для всего мира тем, чем являетесь теперь только для нас, — великим человеком! Требуется лишь одно — неуклонно идти к цели!

— Совсем недавно, — начал Дюбурдье, блаженно улыбаясь, как улыбается человек, когда ему дали наконец сесть на своего конька, — я закончил аллегорическое изображение Гармонии, и, если вы зайдете посмотреть картину, вам сразу станет понятно, почему мне пришлось работать над ней целых два года. Там есть все! Стоит только взглянуть на мою картину, и вы постигнете судьбы вселенной. Повелительница держит в руке пастушеский жезл, символ размножения полезных для человечества животных пород. На голове у нее — фригийский колпак, ее груди — с шестью сосцами, как на египетских изображениях, ибо египтяне предвосхитили Фурье[11]; ноги ее покоятся на двух скрещенных руках, охватывающих земной шар, — знак братства всех племен человеческих; она попирает разбитые пушки — это символизирует уничтожение войн; наконец, я стремился выразить в ее образе величие восторжествовавшего земледелия... Кроме того, я поместил подле Гармонии исполинский кочан капусты, так как, по словам нашего учителя, капуста олицетворяет согласие. О, Фурье заслужил право на уважение не только потому, что вновь признал за растениями способность мыслить, но и потому, что, разгадав сокровенное значение всех существ и предметов и общий им всем язык природы, он тем самым раскрыл нити, связующие воедино все мироздание. Спустя сто лет мир будет несравненно более обширен, чем сейчас.

— Как же это будет достигнуто, сударь? — спросил Газональ, ошеломленный тем, что все эти мысли излагает человек, не находящийся в сумасшедшем доме.

— Путем расширения производства. Если решатся применить его «Систему», то, по всей вероятности, станет возможно воздействовать на звезды...

— А что тогда произойдет с живописью? — полюбопытствовал Газональ.

— Она станет еще более великой.

— А глаза наши тоже увеличатся? — спросил Газональ, выразительно взглянув на своих друзей.

— Человек опять станет таким, каким он был до измельчания рода людского; шесть футов будет считаться карликовым ростом.

— А что, — спросил Леон, — твоя картина закончена?

— Совершенно, — ответил Дюбурдье. — Я добился встречи с Икларом и просил его написать симфонию на ту же тему; мне хочется, чтобы люди, созерцая мое творение, в то же время слушали музыку в духе Бетховена, которая развивала бы те же идеи, и тогда они внедрялись бы в умы двояким способом. Ах! Если бы правительство согласилось предоставить мне один из залов Лувра...

— Что ж, я могу поговорить об этом: если хочешь поразить умы, не следует пренебрегать ничем...

— О! мои друзья уже готовят статью, боюсь только, как бы они не зашли слишком далеко...

— Полноте! — прервал Бисиу. — Они все же не зайдут так далеко, как будущее...

Дюбурдье исподлобья взглянул на Бисиу и пошел своей дорогой.

— Да ведь это сумасшедший! — вскричал Газональ. — Над ним властвуют фазы луны.

— У него есть способности, есть уменье... — пояснил Леон, — но фурьеризм погубил его. Вот тебе, кузен, живой пример того, как честолюбие действует на художников. Мы в Париже часто наблюдаем, как живописец или скульптор, жаждущий быстрее, чем это возможно естественным путем, достичь славы и тем самым богатства, начинает вдохновляться веяниями времени; эти люди хотят возвеличиться, примкнув к какому-нибудь модному движению, сделавшись сторонниками какой-нибудь «Системы», и надеются, что тесный кружок их приверженцев превратится затем в широкую публику. Один из них — республиканец, другой — сенсимонист, третий — аристократ, четвертый — католик, кое-кто придерживается политики «золотой середины», иные восхваляют средневековые и немецкие идеи. Но если никакая доктрина не может наделить художника талантом, то погубить талант она вполне способна. Наглядный тому пример — бедняга, которого вы только что видели. Вера в свое творчество — вот что должно быть убеждением художника, и единственный для него путь к успеху — труд, если природа вдохнула в его душу священный огонь.

— Бежим! — вскричал Бисиу. — Леон проповедует мораль.

— А тот человек действительно верит в то, что говорит? — спросил все еще охваченный смятением Газональ.