— Ландскнехт, — пояснил Леон, — еще одно из бесчисленных искусно граненных стекол, в которых преломляется парижская жизнь. Поэтому, кузен, мы решили повести тебя к некоей герцогине, проживающей на улице Сен-Жорж; у нее ты увидишь цвет парижских лореток и там же можешь выиграть свой процесс. Но тебе никак нельзя показаться туда с твоей пиренейской шевелюрой: ты похож на ежа; мы сведем тебя на площадь Биржи, неподалеку отсюда, к Мариусу, тоже одному из наших комедиантов...

— Это что еще за комедиант?

— Вот вкратце его история, — начал свой рассказ Бисиу. — В 1800 году некий уроженец Тулузы по фамилии Кабо, молодой парикмахер, снедаемый честолюбием, приехал в Париж и там завел лавочку (пользуюсь вашим южным жаргоном). Этот гениальный человек (сейчас он проживает свои двадцать четыре тысячи франков ежегодной ренты в Либурне, где поселился, уйдя на покой) быстро сообразил, что с такой пошлой мещанской фамилией ему не прославиться. Поэт Парни, которого он причесывал, дал ему имя Мариус, несравненно более изысканное, чем Арман или Ипполит, обычно избираемые теми, кого судьба наделила убогими фамилиями вроде Кабо. Все преемники Кабо именовали себя Мариусами. Ныне здравствующий Мариус — это Мариус Пятый, его настоящая фамилия — Мужен. То же самое произошло со многими другими фирмами — с эликсиром Бото, с чернилами Петит-Вертю. В Париже имя, значащееся на вывеске, превращается в торговую марку и в конце концов становится как бы дворянским титулом коммерсанта. Впрочем, у Мариуса есть ученики, и он уверяет, что создал первую в мире школу парикмахерского искусства.

— Путешествуя по Франции, — сказал Газональ, — я много раз видел вывески: «Такой-то, ученик Мариуса».

— Его ученикам вменяется в обязанность мыть руки после каждой прически, — продолжал Бисиу, — но Мариус берет учеников с большим разбором: у них должны быть красивые руки и приятная наружность. Самых обходительных, самых изящных он посылает причесывать на дом, они возвращаются очень усталыми. Сам Мариус выезжает только к титулованным дамам; он держит кабриолет и грума.

— Но ведь он всего-навсего цирюльник! — с возмущением воскликнул Газональ.

— Цирюльник? — переспросил Бисиу. — Примите во внимание, что он капитан Национальной гвардии и награжден орденом за то, что в 1832 году первым вскочил на баррикаду[7].

— Выражайся осторожнее: он не брадобрей и не цирюльник, а директор салона причесок, — молвил Леон, когда они поднимались по устланной пышным ковром лестнице с перилами красного дерева и хрустальными балясинами.

— Да, вот еще что — не поставьте нас в неловкое положение, — предупредил Газоналя Бисиу. — В прихожей лакей снимет с вас верхнее платье и шляпу, чтобы почистить их, затем он проводит вас в один из салонов, распахнет перед вами дверь и закроет ее за вами. Я считаю полезным предупредить вас об этом, друг мой Газональ, — лукаво прибавил Бисиу, — а то вы еще, чего доброго, закричите: «Караул! Грабят!»

— Салоны, — пояснил Леон, — а их здесь три, — обставлены владельцем с самой утонченной роскошью, какая только мыслима в наши дни. На окнах — портьеры; всюду жардиньерки, мягкие диваны, расположась на которых можно, если все мастера заняты, дожидаться своей очереди за чтением газет. Входя, ты, пожалуй, невольно пощупаешь свой кошелек, опасаясь, что с тебя потребуют пять франков; но какой бы у клиента ни был карман, из него извлекают за прическу всего десять су, а за прическу со стрижкой — двадцать су. Среди жардиньерок расставлены изящные столики парикмахеров. К каждому столику проведена вода. Всюду — огромные зеркала, любуйся собой на здоровье! Итак, не выказывай удивления! Когда клиент (этим изящным словом Мариус заменил слово обыденное — «посетитель»), когда клиент переступает порог, Мариус бросает на него беглый взгляд — и он оценен; для Мариуса клиент — только «голова», более или менее способная его заинтересовать. Для него люди не существуют — он признает только головы.

— Если вы сумеете поддержать нашу игру, мы заставим Мариуса пропеть нам свою арию на все лады, — посулил Бисиу.

Едва Газональ появился в салоне, Мариус, окинув его взглядом, дал ему, по-видимому, благоприятную оценку и тотчас крикнул:

— Регул! Эта голова для вас! Сперва обработайте ее маленькими ножницами!

— Простите, — сказал Газональ ученику, уловив выразительный жест карикатуриста, — я хотел бы, чтобы меня причесал сам господин Мариус.

Весьма польщенный этим желанием, Мариус оставил голову, над которой трудился, и подошел к южанину.

— Я к вашим услугам, сейчас кончаю. Не беспокойтесь, мой ученик вас подготовит, а уж стиль прически определю я.

Затем, узнав Бисиу, Мариус — человек небольшого роста, рябоватый, с черными как смоль волосами, завитыми а-ля Рубини[8], весь в черном, с белоснежными манжетами и жабо, украшенным крупным бриллиантом, — поздоровался с карикатуристом как с лицом, чье могущество не уступает его собственному.

— Эта заурядная голова, — шепнул Мариус Леону, указывая на господина, которого он причесывал, — бакалейщик. Что поделаешь!.. Вздумай я всецело отдаться искусству, мне пришлось бы умереть в Бисетре умалишенным!.. — И, сделав неподражаемый жест, он вернулся к своему клиенту, сказав Регулу: — Получше займись этим господином: судя по всему, он — художник.

— Журналист! — пояснил Бисиу.

Услышав это, Мариус двумя-тремя взмахами гребенки справился с «заурядной головой», бросился к Газоналю и схватил Регула за локоть в ту минуту, когда юноша собирался защелкать маленькими ножницами.

— Я сам займусь этим господином! Взгляните на себя, сударь, — сказал он при этом бакалейщику, — посмотритесь в большое зеркало, если зеркалу будет угодно... Оссиан!

Слуга тотчас явился и помог бакалейщику одеться.

— Заплатите в кассу, сударь, — сказал Мариус растерявшемуся посетителю, который уже вынул кошелек.

— Разве предварительная обработка маленькими ножницами так уж необходима, любезнейший? — спросил Бисиу.

— Как правило, все головы поступают ко мне уже подчищенными, — заявил знаменитый парикмахер, — но из уважения к вам голову этого господина я обработаю целиком. Мои ученики обычно делают головы вчерне, иначе мне бы не управиться. Ведь все твердят, как и вы: «Я хочу, чтобы меня причесал сам Мариус». Я в состоянии давать только окончательную отделку... В какой газете вы изволите сотрудничать, сударь?

— На вашем месте я завел бы трех, а то и четырех Мариусов! — сказал Газональ.

— А, сударь, вы, я вижу, фельетонист! — воскликнул Мариус. — К сожалению, в нашем деле это невозможно! В прическе должна чувствоваться рука ее творца... Простите!

Он отошел от Газоналя, чтобы присмотреть за Регулом, который тем временем взялся за чью-то вновь прибывшую голову. Прищелкнув языком, Мариус издал неодобрительный звук, нечто вроде «тц-тц-тц».

— Да что это, боже милостивый! Что за ломаные линии! Вы не подравниваете волосы, Регул, а кромсаете их! Смотрите!.. Вот как надо! Вы ведь не пуделей стрижете, а людей. Каждый человек чем-нибудь да отличается от других, и если вы вместо того чтобы делить свое внимание между зеркалом и лицом клиента будете смотреть в потолок, вы опозорите мою фирму!

— Вы очень строги, господин Мариус...

— Мой долг — передать им тайны моего искусства.

— Так это искусство? — опрометчиво спросил южанин.

Возмущенный Мариус взглянул на Газоналя в зеркало и застыл, держа в одной руке гребенку, а в другой — ножницы.

— Сударь, вы рассуждаете, как... ребенок. Но ведь, судя по вашему произношению, вы южанин, а юг — край гениальных людей!

— Да, я знаю, что ваше занятие требует особой склонности, — поправился Газональ.

— Замолчите, сударь! От вас-то я этого никак не ожидал! Знайте же, что парикмахера — я не скажу хорошего парикмахера, ибо надо быть парикмахером по призванию или не быть им вовсе... так вот, парикмахера... труднее найти, чем... как бы это получше сказать? — чем... право, не знаю... чем министра! (Не шевелитесь!) Нет, и этого мало! О даровании министров трудно судить; улицы кишат ими... надо быть Паганини... Нет, и это сравнение слишком слабо!.. Парикмахер, милостивый государь, это человек, который разгадывает вашу душу, ваши привычки: чтобы причесать вас сообразно выражению вашего лица, он должен обладать философским складом ума. А уж что касается женщин!.. Знаете, сударь, женщины дорожат нами, они ценят нас... ценят столь же высоко, как ту победу, которую они намерены одержать в тот день, когда причесываются, чтобы добиться триумфа! Словом, парикмахер!.. никому не дано понять, что такое парикмахер! Возьмите хотя бы меня, уж я-то, пожалуй, отвечаю тому, что... скажу не хвалясь — меня все знают... И все же я считаю, что можно достичь еще большего совершенства... Выполнение — в этом все! Ах! если бы женщины предоставляли нам свободу действий, если бы я мог осуществлять все свои идеи... у меня, видите ли, дьявольское воображение, женщинам за мной не угнаться; у них свои соображения. Не успеешь откланяться, как они уже пальцами или гребнем портят наши чудесные сооружения, которые следовало бы зарисовывать, гравировать и сохранять, ибо, сударь, наши творения живут всего лишь несколько часов... Великий парикмахер — о! ведь это то же, что Карем и Вестрис на своем поприще. (Будьте любезны, поверните голову — вот так; я делаю височки. Отлично!) Нашу профессию принижают неучи, которые не понимают ни духа времени, ни искусства... Немало есть торговцев париками и жидкостями для ращения волос... У них только одно на уме — как бы продать вам склянку-другую своих снадобий... Жалкое зрелище! Это — торгаши. Эти призренные пачкуны стригут и причесывают, как умеют... Когда я приехал сюда из Тулузы, я стремился к одному — стать преемником великого Мариуса, настоящим Мариусом, работать так, чтобы я один прославил это имя больше, чем четверо моих предшественников. Я сказал себе: победить — или умереть!.. (Держитесь прямо — сейчас кончаю.) Я первый ввел изящную обстановку, сумел привлечь к моему салону всеобщее внимание. Я пренебрегаю рекламой; то, что стоила бы реклама, я, сударь, предпочитаю тратить на усовершенствования, на изысканность... В будущем году в маленьком салоне у меня будет играть квартет, будут исполняться лучшие музыкальные произведения. Да, клиента надо развлекать, когда его причесывают. Я не обольщаюсь — клиенту это дело в тягость. (Посмотритесь в зеркало.) Стричься, завиваться, пожалуй, столь же утомительно, как позировать для своего портрета. Быть может, вам, сударь, известно, что знаменитый Гумбольдт[9] (я сумел искусно расположить редкие волосы, оставшиеся у него после Америки; ведь наука, подобно дикарю, превосходно скальпирует тех, кем она завладевает), что этот прославленный ученый говорил: «Быть вздернутым на виселицу — крайне мучительно, но позировать для портрета немногим лучше». Но, по словам некоторых женщин, причесываться — еще мучительнее, чем позировать. А я, сударь, я хочу, чтобы ко мне приходили причесываться ради удовольствия. (У вас непокорная прядь, разрешите пригладить.) Один еврей предлагал мне итальянских певиц, которые в антрактах выщипывали бы седые волосы молодым людям сорокалетнего возраста; но на поверку эти певицы оказались ученицами консерватории, преподавательницами музыки с улицы Монмартр. Вот теперь, сударь, вы причесаны, как подобает талантливому человеку. Оссиан! — крикнул Мариус лакею в ливрее. — Почистите и проводите! Чья очередь? — спросил он затем, окинув клиентов надменным взглядом.