Пятно Крона и его детей? Прошлое пытается истребить настоящее, чтобы никогда не настало будущего.

– Она ждала ребенка, – тихо и очень жалостливо проговорила Гестия, отнимая чашу от его губ. Зевс кивнул, глаза у него прояснились.

– Ждала, – сказал тихо. – Ребенка. Думал, расправлюсь с ним, когда родит. Что делать – это-то уже ясно, отцом показано…

Желваки на лице взыграли, словно морские волны, делая младшего – старшим. Старше меня.

– Пошли в спальню, – продолжил он. – Разговаривали. Она у меня любила, когда я ей ласковые слова говорил… Задремала. А я ее съел. Вдруг.

Я подавил неуместный смешок. Посейдон давить не стал: заржал радостно и во весь голос, словно освободившись от мучившего гнета.

– Ты б на ночь фиг у Деметры попросил, что ли, – прохрипел он. – Или нектара взял, а то приступы голода…

Зевс чуть покривил угол рта и взялся за лабриссу[4]. Она, оказывается, лежала тут же, под рукой. Посейдон и не думал униматься, мотая головой и бурля жизнерадостностью.

– Как пошло-то хоть? С одного раза или того… чесночком приправлял?

Хаос предвечный, в кого ж он уродился такой!

– Гнев? – спросил я.

Зевс подумал и покачал головой. Он потирал висок, будто дырку в нем собрался проковырять.

– Что тогда?

– Не знаю. Показалось, что это правильно. Взял и съел, – он опять потер висок. – А ты вернулся… и как?

– От Страта две тысячи в пути, кентавры Пирра тоже на подходе. Все стекаются к Золотой Долине, и остается только выяснить…

– Горы или равнина?

– Горы или равнина.

– От Крона не укрылось, что мы войско собираем, – это уже отфыркавшийся Посейдон. – Он нас у Офриса ждать не будет. Вроде как пока еще ничего, но только что-то в лесах у Хрисопотамии[5] живность начала переводиться. Какая не переводится – та мрет.

– Горы там невысокие, зато – стеной. Можно поставить крепости… ловушек наделать. К Олимпу он точно не пройдет.

– Да плевал он на твои крепости, у него сейчас десяток драконов – не меньше. Перелетят и поджарят со спины.

– Кто тебе сказал, что у него драконы?

– А что? Ну, Нот проболтался, из ветров[6]. По пьяни, конечно, и случайно, и потом он рот захлопнул, но я думаю…

– Веришь сыну Астрея?

– Чего б не верить, а?

– Правда, чего б. Борей недавно разметал стан лапифов – так, для шутки. Зефир и Эвр собрались было к нам вестниками…

– Да замолчите вы!

Мы с Посейдоном умолкли. Повернулись. Деметра цвела красными пятнами по всему лицу, но смотрела непреклонно. Ей бы еще сук в руку – ох, прилетело бы кому-нибудь по хребту!

Зевс на троне приоткрыл глаза и отнял пальцы от висков. Болезненная гримаса с его лица так и не сошла.

– Позже. Сейчас… думать не могу. Равнина, горы, ветры… позже.

Посейдон открыл было рот, видимо, чтобы отчитаться о своих достижениях, но младший молча махнул ему рукой – и это позже.

Мы оставили его переваривать то, что случилось. Во всех смыслах.

* * *

Когда успела сложиться эта легенда?

«Зевса не тревожь во время раздумий, Посейдона – когда он разгневан, Аида вообще не тревожь: себе дороже».

Ложь. Я не выносил только, если меня беспокоили после возвращений из путешествий. Воин на привале, говорят, думает о еде, о сне и о бабах – я думал обо всем именно в указанной последовательности.

На пищу и питье богов махнул рукой – и воздал должное ячменным лепешкам, овечьему сыру и бараньему боку с чесноком. Кисловатое, сильно разбавленное вино прихлебывал торопливо, на локоть старался не опираться: так и заснул бы за столом. Речная наяда из тех, что изъявили желание прислуживать на Олимпе добровольно, осведомилась о том, не распорядиться ли насчет омовения – отмахнулся. После сна – к Левке, – напомнил себе. Там и омовение… и не только. Поднялся, оставив наяду прибирать со стола остатки винограда и обиженно выпячивать нещипаные бедра.

Посейдон протиснулся в комнату, когда я упал на ложе в своем углу, чтобы провалиться в благословенную темноту на несколько суток. Явился, втащив за собой на цепи странную девицу: из одежды – всклокоченные длинные волосы да бронзовый шипастый ошейник, лицо перекошено в безумной гримасе, с губ капает пена…

– Чу-у-ую! – взвыла девица, едва пересекла порог. – Родню чую!

– Не спишь? – осведомился брат, когда я подскочил, выхваченный из дремоты этим воем. – Хорошо, что не спишь. Разговор есть.

Обшарил глазами полутемный покой и с уверенностью плюхнулся на застланную пятнистыми шкурами скамью. Покрытую волосами девицу он безошибочным пинком определил в угол, в котором она осталась, повизгивая и хватая зубами цепь.

Гелиос как-то, посмеиваясь, сказал: «Иногда и бессмертие – проклятие. Например, когда знаешь, что не можешь отделаться от собеседника, перерезав ему горло».

На счастье Жеребца, мой меч валялся в углу.

– Что за…

– В своей комнате нашел. Сидел, понимаешь, думал… как раз еще думал: мне вот Гестия с Деметрой говорили, что не то что-то во дворце в последнее время. Нет-нет, а кто-нибудь взбесится. И потом, что с Зевсом-то такое? Не замечали ведь раньше за ним – чтобы кого-нибудь лопал. И только что-то вырисовываться стало, как на меня самого навалилось. Как затмилось: будто рати Крона уже в окна ползут. Ну, я отбиваться… потом гляжу – отпустило. Покои разгромлены, двоих слуг насмерть зашиб. Ну и эту задел. Осколком скамьи по башке. Нацепил на нее что покрепче и к тебе…

– Постой.

Вскочил, закутываясь в гиматий прямо поверх набедренной повязки, плеснул в лицо водой из чаши на столе.

Девица в углу рычала и скалилась – то ли приветственно, то ли насмешливо, и острое лицо ее казалось лицом старухи.

– Что за тварь? Богиня? Титанида?

Посейдон прочистил горло, будто собирался запеть, покривился брезгливо.

– Пока не понял. Она ж не говорит ничего – визжит, зараза, кусается и плюется, еще и обделалась, пока сюда приволок. А я не вглядываюсь, у меня рядом с ней все плывет. То я в вулкане, то еще где… Но разбираться надо, брат, а то Зевс на завтра совет назначил, решать: горы или равнина… не дело, когда эта дрянь по дворцу шастает.

– Разберемся. Держи цепь.

При моем приближении девица – теперь видно было, что она совсем недавно вышла из ребяческого возраста – распласталась на полу. Прилипла, как дикое животное перед прыжком. Подняла нездоровые, желтоватые глаза.

– Родню чую, родню… – зашептала, облизываясь раздвоенным языком. – Что, свора-то испугалась? Вожак засбоил, сучку свою сожрал, вожаки они… такие. Всех жрут, сколько ни увидят, вот попробуйте на него тявкнуть, так он… ихи-хи-хи-хи! Что принюхиваешься – по следу идешь?

Вонь забивала дыхание. Тянуло сладковатым духом разложения и каким-то острым дурманом, просачивающимся прямо в кожу. Но хуже того – я не мог поймать глаз: она то закатывала их, то косила, то подмигивала тысячью разных способов…

– Охотником себя мнишь? Хи-хи… охотник – это ваш младшенький, вожак… А вот этот – бойцовый. У! У! Хочет вожаку в глотку вцепиться, перервать! А ты, значит, диким прикидываешься? Вольный? Хе-хе, как же, вольный, если ты – сторожевой. Это ведь не я на цепи. Это ты на цепи. Кого охраняешь, а?

– Аид, – хрипло сказал Посейдон. – Заткни ее. Сил нет слушать.

Тварь подалась вперед, касаясь пола оголенными бугорками грудей – бей, мол, мне это в радость!

– Пусть тявкает, – медленно выговорил я. – Собачонкам такого рода побои – в удовольствие. Они гордятся побоями. Бьют – значит, обращают внимание. Ее пинают, а она визжит…

В моей руке легко хрустнул хрупкий девичий палец, и Посейдон чуть не выпустил цепь от визга, который раздался следом.

– …вот так. Слышишь меня, дочь Ночи? Тявкай дальше – и я поступлю с тобой наилучшим образом. Жрать объедки, получать пинки и камни, валяться на солнцепеке – тебе понравится. А свора кобелей, с которыми Зевс охотится, – ждет не дождется.