Не было места яблоку упасть, люди со свечами стояли на улице. Священник с двумя певчими свершил обряд отпевания при открытых Царских Вратах. Затем батюшка сказал краткое надгробное слово, закончив: "Я долго ждал его прихода в храм, но так и не дождался, а жаль…" Действительно, В.В.Кожинов прожил жизнь вне Церкви.

Кто же он такой — В.В.Кожинов?

Интеллигент по всем статьям. И даже то, что он был далек от церкви, лишь подтверждает: интеллигент. Именно теперь и хотелось бы высказать несколько соображений к понятию интеллигенции.

Не только после революции, но и в XIX веке появлялось желание называть цвет нации далекого средневековья интеллигенцией. Вот и Б.Ширяев в эмиграции, стремясь, видимо, соединить разорванное время, в своей работе "Чудо Преподобного Сергия" русское монашество и святых называет интеллигенцией. На первый взгляд, такое выглядит безобидной новацией, несколько неожиданной, и в данном случае это, наверное, так и есть. Однако вот так механически переносить понятие интеллигенции, когда сегодня под это определение попадают все, получившие специальное образование, нелепо: техническая интеллигенция, военная интеллигенция, любой чиновник — интеллигент. Тем более — переносить это понятие на круг святых никак нельзя. Ведь для их характеристики в русском языке имелось и имеется четкое и точное определение: подвижники. Именно наличие подвижничества, подвига и определяло ценностное личное качество человека. Понятие это сугубо христианское, православное. Чаще подвижничество и проявлялось в сфере духовности, хотя в любом деле подвижники были и могут быть. На Западе же всё соизмерялось интеллектом — человеческой меркой, поэтому с древних времен там и называли интеллигентом любого образованного, умственно развитого человека. И если "подвижник" — понятие индивидуальное: человек что-то двигающий, созидающий, свершающий в той или иной области подвиг, то "интеллигент" — понятие размытое. Это после петровских погромных реформ началась подмена или подтасовка. Полуобразованные щелкоперы взялись формировать свою влиятельную или даже правящую прослойку; то же масонство, внедряясь, искало признанной легализации. И, конечно же, подавляющее большинство русского народа осмеяло бы любого французика из Бордо или путешествующего по Московии, если бы любого из них назвали подвижником. Потому-то и усматривают исследователи зародыши так называемой интеллигенции лишь в конце XVIII—начале XIX веков. Тогда же вершилась и подмена: подвижник — интеллигент. За последние два века понятие "подвижничество" как бы слиняло, интеллигенция же из прослойки преобразилась прямо-таки в класс. Подмена свершилась, и теперь уже понятия "интеллигенция", "интеллигент" из нашего сознания и обихода не искоренить. Остается одно: восстановить в правах и понятия: "подвижничество", "подвижник". Хотя подвижничество и сегодня исходит из духовности, однако имеет право быть и такое понятие, как интеллигент-подвижник.

Так вот, В.В.Кожинов, и вовсе нецерковный человек, может быть назван интеллигентом-подвижником. И это качество подвижника в нем особо наглядно проявилось в последнее десятилетие ХХ века, в годы так называемых перестройки и реформ.

Помнится, лет шесть-семь тому, в небольшой рецензии на книгу "На богатырской заставе", составителем которой был В.В.Кожинов, я назвал его просветителем, на что при встрече он раздумчиво заметил: "А знаете ли… до вас меня в печати никто так не называл…" Назвал же я его просветителем не случайно: по моему убеждению, в наше историческое время просветители необходимы и обязательны, — следовательно, их не может не быть. И вот почему.

Гении, подвижники всегда впереди или выше нации в целом в любых областях. Но при естественном развитии происходит и естественное обосвоение того, что предлагают творцы культуры — хотя на это необходимо время. Не случайно Гоголь говорил о Пушкине: "это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет". Высшее не может быть сразу воспринято, то есть не может тотчас стать частицей общественного и личного самосознания — до гения необходимо подняться, дорасти. Так что идет постоянный процесс обосвоения определенной данности.

Когда же по прошествии XIX века путем смут и политических переворотов культура была взорвана и разметана, когда при новом летоисчислении — от Октября! — начала формироваться новая, советская культура, полнокровное обосвоение культуры и прошлого, и XIX века прекратилось. Однако и после революционно-коммунистического катка живые силы все-таки оставались. В каких-то случаях эти силы выламываются из-под асфальта. При таком положении в стане национальных сил, хотя и остаточных, рано или поздно должны появиться просветители, посредники между прошлым и настоящим. Они-то и призваны возрождать утраченную культуру… И вот когда я попытался увидеть то, что должно быть — просветителей ХХ века, — то одним из первых в близком окружении для меня и обозначился В.В.Кожинов (И, конечно же, необходимо оговориться, что речь идет не о франкмасонском просветительстве, не о космополитизме, а о внутринациональном культурном возрождении). Он никогда не был теоретиком в литературе, как, скажем, тот же М.М.Бахтин, но зато с первых публикаций оставался просветителем.

Публиковался Вадим Валерианович редко и с трудом. Но зато каждая его статья вызывала эффект взрыва. И это в то время, когда цензура не позволяла никакого инакомыслия. Можно представить, какие истинные страсти подавлялись в его душе.

В то же время Кожиновым была составлена, предпослана и прокомментирована целая библиотека поэзии XIX века — и книги эти воспитывали, учили, в современном восприятии проникали в жизнь, восстанавливая прерванную связь времен. Шло трудное обосвоение отторгнутой национальной культуры — в этом, в частности, и заключалось просветительство. Даже его научная работа по Тютчеву носила просветительский характер: вживить поэта-мыслителя в новое время, представить его во всей полноте.

Феноменальные память и начитанность, энциклопедическая интуиция позволяли В.В.Кожинову, ученому и критику-литературоведу, историку и публицисту, легко и свободно чувствовать себя в любой области знаний: экономика и политика, музыка и богословие, история и культура, — Вадим Валерианович обо всем судил профессионально. Несколько подверженный эгоцентризму, он, тем не менее, по праву заслуживал, чтобы мир, фигурально говоря, вращался вокруг него.

Будучи в 1960-х годах студентом-заочником Литературного института, я впервые в связи с Достоевским услышал имя Кожинова, прозвучавшее в связке со словом "почвенник": некто Кожинов сотоварищи, мол, пытаются возродить почвенничество. Уже и тогда я кое-что знал о почве и, признаться, позавидовал неопочвенникам — эх, какая среда! А мне — возвращаться в непроглядную глухомань, где и библиотеки-то приличной нет.

А потом был суд над Андреем Синявским (Абрам Терц), и в самиздате промелькнуло письмо в поддержку преподавателя МГУ В.Д.Дувакина — в перечне подписавших письмо значился Кожинов; изредка в печати попадалась его статья.

Вот такая была предпосылка до тех пор, пока судьба не свела меня с этим интереснейшим человеком — ему в то время было около пятидесяти.

Не забыть, как негодовал В.А.Чивилихин, да и большинство окружения главного редактора "Нашего современника", когда после "Памяти" в "крамольном номере" журнала была опубликована статья Кожинова. В общем, статья как статья, однако евразийского направления, поэтому и шла как бы в поддержку Л.Н.Гумилева, с которым односторонне полемизировал Чивилихин. И когда на секретариате СП РСФСР фактически отстраняли от работы Ю.И.Селезнева, а был он короткое время первым заместителем главного редактора, Чивилихин буквально выкрикивал свои негодования. Присутствуя при этом, я и тогда не понимал, и теперь не могу понять, откуда берется и где таится такая лютая нетерпимость друг к другу — все ведь свои… А вот у Кожинова подобной нетерпимости не было — теперь это особенно очевидно.