Если оценивать роман с точки зрения идеологической направленности, то его можно определить как державно-патриотический...

В общем и целом, роман "Поп" суть полотно историческое. Однако вместе с тем он ставит перед читателями актуальный донельзя и ныне вопрос о том, по какому пути должна идти наша многострадальная Родина. Собственно, самому автору этот вопрос представляется риторическим. При погребении истреблённой фашистами семьи Торопцевых протоирей Ионин с гневом и болью в голосе говорит: "Нам всё время твердили: "Немцы пришли сюда, чтобы вернуть Россию в Европу". Вот мы и увидели, какая она, Европа. Празднуя своё католическое рождество она совершает такие злодеяния. И что же, нужно нам в эту Европу? С её Лютером? С её Гитлером? Да нет же! Анафема! Анафема тем, кто пришёл в наш дом и творит немыслимые преступления! Анафема!"

Ему вторит и Николай Торопцев, однажды в беседе заметивший, что из-за скептического отношения к воскресению Христа европейцы "постепенно утрачивают облик человеческий". И действительно, сегодня мы всецело убеждаемся в правоте пономаря, видя, как Европа, выбравшая своей религией свободу и права человека, погрузилась в пучину острого духовного кризиса. Так надо ли нам идти по её стопам или, может быть, лучше всё же учиться на её ошибках?..

Вадим Воронцов. Орхидеи у водопада, или Что-то – пронзительное и звенящее. Повествование.

Изд-во “Вагриус”, 2006 г.

Неспешно погрузился в чтение книги Вадима Воронцова "Орхидеи у водопада, или Что-то – пронзительное и звенящее". Это лирическая проза, напоминающая давние книги Виктора Лихоносова или Юрия Казакова, где герои – русские интеллигенты, погруженные в вечные русские проблемы. Но размещаются интеллигентные герои Вадима Воронцова в пространстве разрушенной русской деревни. Зоркий интеллигентный наблюдатель фиксирует на протяжении позднего советского периода, а затем и в перестроечное время всю трагическую картину распада русского народного быта.

Вадим Воронцов вроде бы никого и не осуждает, с любовью описывает своих деревенских пьянчуг, того же Рыжего Беса, тётку Матрёну и других, в нынешних повадках которых уже нет никакой сдерживающей силы, расхлябанность затопила всё и вся. "Расхлябанность и низкая цена слова. Дело, конечно, не в пьяных обещаниях, с этим всё понятно. А так, сели за стол, приняли по стопке-две, и поехало. Златые горы, и не ищи нигде, и не проси ни у кого. Всё. Завтра же. Какие деньги? Да ты что? И выходите вы из-за стола лучшими друзьями на всю оставшуюся и даже ещё и дальше. И очень вы сделаете правильно, если ничего этого вы не будете ждать ни завтра, ни далее. И очень будете вы неправы, если напомните про обещанное. Обидеть можете человека…"

Уже перед нами модифицированная деревенская земля, где живут простые, но вполне приспособившиеся русские люди совсем по другим законам, нежели жили наши предки. Кончился деревенский тысячелетний беловский "Лад", начался сплошной разлад. И посреди этого разлада, на острове, живёт счастливая городская интеллигентская семья. Они искренне наслаждаются жизнью, находя своё очарование даже в руинах былого деревенского быта. Но долго ли может длиться такая идиллия?

Тему разлада Вадим Воронцов начинает ещё с советской поры. Для него уже в самой идее коммунизма, в советской коллективизации было заложено начало "разрушения крестьянского сознания". Как я понимаю, и сама повесть была написана, хотя бы вчерне, ещё в советское время, и следы некоего интеллигентского подполья остались на её страницах. Конфликт народа и власти никогда не затухает. Ни в советское, ни в перестроечное время. Автор, обновляя повесть и добавляя в неё события наших дней, определяет своё отрицательное отношение к этим разрушительным реформам, которые умудрились и то, что было хорошего в советское время, уничтожить начисто. Вот он, уже в своих "островных мистериях", позабыв о скептическом отношении к советской власти, проговаривается, что на его остров "когда-то пароходы ходили часто, чуть ли не каждые полчаса. Это была пара белоснежных красавцев-пароходов. Исчезли они как-то мигом. На воде ведь след теряется быстро. Вот он и потерялся. Теперь ходит посудина времен не то Ползунова, не то братьев Черепановых…" Так проходило и по всей России. И в моей родной Карелии в советское время летали в Петрозаводск самолёты из Москвы и Питера, из Киева и совсем дальних мест, а теперь нет этого аэродрома, как нет и тысяч других. Исчезли и кукурузники, доставлявшие старух из районных посёлков до областных центров. Исчезли и красавцы-теплоходы. Жизнь скукожилась и замерла.

Ещё со студенческих лет перед героем, а на самом деле и перед автором, возникли некие "они" – "комсомольцы", начальнички. Вот герой приходит на приём к главе города с идеей о сохранении каких-то старых реалий жизни: "Глава… честно и твёрдо ответил гражданину: "Эти клоунские тумбы – из старой жизни, с которой мы раз и навсегда покончили". Передо мной встала та непробиваемая стена, которая встанет еще не раз. И я подумал тогда, что надо бы жить "без них". Вот только как?" Автор делит всех окружающих его людей на "людей компромисса" и тех, кто не считал возможным для себя такой компромисс. "Люди компромисса" могут быть и неплохими, даже героями. Но что делать и как жить довольно большому количеству людей, не склонных на компромисс? Становиться злобными и агрессивными?

Насколько я понимаю, и сама книга Вадима Воронцова – результат бескомпромиссности автора, не пожелавшего ещё в давние советские времена что-то исправлять, что-то дополнять в своей наблюдательной прозе. Когда-то он носил свои первые рассказы для публикации в те или иные издания, рассказы такие же, как и нынче, с зоркой наблюда- тельностью природного начала, со славной пришвинской традицией. Один из таких рассказов: "Голуби" – опубликован и в этой вагриусовской книжке. Хороший рассказ, чувствуется знание автором темы, этакое природное мирочувствование. Но от автора в те былинные времена потребовали что-то переделать, что-то убрать, вочеловечить и восславить. Молодой тогда ещё автор – не пожелал, и лишь усилил свое неприятие "тех", своё пренебрежение к властям. Остался непечатаемым. Вроде и ничего особо дерзкого не писал в своих островных наблюдениях, но и чуточку лояльности добавлять не желал. "В моём повествовании всё – правда, чистая правда и одна только правда. Я не меняю не только имён, но даже и отчеств, а дойдёт до фамилий, не скрою и их. Я готов поклясться хоть на кресте, хоть на Библии, что всё, о чём повествую, – всё это я либо лично видел, либо лично слышал, либо не менее лично вообразил…"

Писал уже скорее для себя своё повествование в главах : "Сын", "Дорога", "Наташа", "Каникулы", Распятие". Это поток сознания одинокого героя и одновременно поток действия вокруг него самого и его семьи. Это – одна и та же семейная жизнь, увиденная с разных точек зрения, с точки зрения мужа, с точки зрения жены. Жизнь на переломе эпох. И потому неизбежно, при всей своей индивидуалистичности, ставшая исторической и общественной жизнью, даже если это жизнь всего лишь трёх героев. Это – по сути экзистенциалистская проза, обретающая неожиданно некий соборный размах именно потому, что герой и его небольшая семья – жена Наташа и маленький сын – живут среди людей, среди природы, среди истории, и воспринимают обострённо все свои взаимоотношения с миром. Наташа как-то говорит герою: "Для тебя жизнь – это жизнь души, а у души и своя память и своё отношение ко всему. Для тебя всё, что вокруг – на десятом месте, потом, когда-нибудь после, а на первом, втором и третьем месте, сейчас – впечатление от всего этого, и впечатление именно души, мысль о предмете, о человеке, о картине, да о чём угодно для тебя достоверней самого этого предмета… Мне нравится мир, который ты выстраиваешь, он лучше реального, а главное – добрее…"