Петр Михайлович резко повернулся в сторону реки.

— Александр Георгиевич, извините, — бросил он Гатуа и пошел по тропинке.

Старый грузин молча кивнул Кучерову, похлопал по плечу чика Васо, и, увидев, что поплавок под берегом утонул, торопливо дернул удилище. На крючке трепыхалась рыбина.

Тем временем Кучеров показывал Хованскому каменную постройку электростанции, вполне годную еще турбину; зашли в комнату, где был пульт управления, потом в кабинет и в спальню.

— Здесь вы и устраивайтесь, — Кучеров показал рукой так, как если бы предлагал Хованскому не одну спальню, а всю станцию. — В лагере вам тоже отведем комнату. Пожалуй, это будет комната номер восемь... Ну, какое у вас впечатление от осмотренного хозяйства?

— Работы тут много. Раньше, чем через два-три месяца, света не дать. Особенно плохо с аккумуляторами. Я ведь не специалист по гидростанциям. Все запущено со времен Австрии. И где их взять, этих спецов, не из Швейцарии же приглашать?

— Надеюсь на вас, — сказал Кучеров.

— Что ж, желание — отец мысли, — проговорил весело Алексей, — а у меня желание есть починить эту станцию.

— Да вы философ! — Кучеров рассмеялся.

— Нет, я офицер...

— Разные сюда приезжают офицеры, — вдруг посерьезнел Кучеров. — На днях был тут некий Бастунич. Книгу свою распространял об иудо-масонстве.

— В этом я не разбираюсь, — осторожно заметил Алексей.

— Ну и ладно, — усмехнулся генерал, поглаживая шею ладонью. — Однако пойдемте, Алексей Алексеевич, в лагерь, я представлю вас директору, и вам придется доложить ему свои соображения. И еще, — продолжал Кучеров, оглядев старенький костюм Хованского, остановившись взглядом на порыжевших худых ботинках, — у вас есть во что переодеться?

— Директору придется меня извинить, господин генерал! — сухо, с обидой в голосе сказал Алексей.

— Меня зовут Петр Михайлович! Ладно, что-нибудь придумаем. Подгоним, а потом уж сошьем, — и улыбнулся, увидев протестующий жест Алексея.

На тропинке они увидели Хранича, попрощавшись с ним, стали подниматься вверх, на шоссе, к лагерю-крепости...

— Нас вышвырнули из России, мы, во многом ограниченные, храним в памяти только то, что опалило душу огнем страдания, — продолжал Кучеров. — И эта боль тянет в прошлое, сушит, делает жестокими и злыми. Судьба рассеяла русскую эмиграцию по всем континентам и невольно заставила принять участие в культурной и политической жизни мира. Но увы, среди нас слишком много лжепророков! Подобно Бастуничу, мы проповедуем каждый свое, грыземся, как псы. И все такое прочее.

— Отцы эмиграции должны сберегать свои кадры, лжепророков слушают, а пророков побивают камнями, — сказал Алексей, а про себя подумал: «Как же подобраться к спискам, которые он где-то прячет?»

— О, вы славно рассуждаете! — совсем подобрел Кучеров.

Молодой новоприбывший капитан понравился Петру Михайловичу открытым взглядом смелых глаз и даже непривычным для слуха акающим говорком.

Они уже входили в ворота крепости.

Ощетинившаяся колючими проволочными заграждениями и обнесенная стенами, фортами и редутами крепость Билеча занимает площадь в добрых два квадратных километра. Она разделена на две части: верхнюю, где солдатские казармы, и нижнюю — цитадель с фортами, складами, хозяйственными постройками и помещением для господ офицеров. Кадет, разумеется, поселили в верхней части. Каждой сотне была отведена большая казарма с полуподвальным помещением, фортификационными пристройками и бассейнами для питьевой воды. На первом этаже были оборудованы классы, в середине, вдоль коридора, поселились в небольших комнатах воспитатели. Второй этаж отвели под дортуары кадетам и службы: комнату дежурного офицера, дежурного по сотне кадета, цейхгауз, карцер и тому подобное.

— Вы москвич? — поинтересовался Кучеров.

— Не совсем... — поспешно произнес Алексей.

— Сразу видать: «С Масквы, с пасада, с авашнова ряда».

Алексея так и обдало жаром: «На чем можно пойматься!»

— У меня мать москвичка и няня. Всю жизнь надо мной посмеиваются, Масквой прозвали. Но я из Воронежа.

— Эмиграция, как вам известно, состоит преимущественно из интеллигенции, из украинцев и казаков. Конечно, немало беженцев из Сибири, Туркестана, Архангельска, Петрограда, просачивались они, разумеется, из Центральной России, но язык быстро нивелируется, появляется жаргон. В какой же коробочке сохранили вы свой язык?

— В стальной, Петр Михайлович! На подводной лодке «Буревестник», под командой капитана первого ранга Синельникова... Ну а потом... Перу... После эвакуации из Крыма. «И все такое прочее», как говорит, простите, один мой начальник!

Кучеров расхохотался.

Миновав двое ворот, обойдя длинное трехэтажное здание, они вошли опять же через ворота в небольшой дворик со службами, мастерскими и кухней.

Спустя часа два капитан третьего ранга Хованский, подстриженный и побритый, в новенькой форме зеленого сукна предстал перед директором.

Генерал Перрет встретил его любезно, сидя за большим столом в кабинете, задал несколько ничего не значащих вопросов, поинтересовался состоянием электростанции и, наконец, выразил надежду, что они останутся друг другом довольны, а обо всем прочем попросил договориться с генералом Кучеровым.

— Прошу, Петр Михайлович, ввести капитана в курс дела, — обратился директор к Кучерову, поднимаясь и подавая руку на прощание.

На том аудиенция кончилась.

Обосновавшись в лагере-крепости Билеча в 1923 году, кадетский корпус начал размеренную жизнь. В шесть утра трубач играл утреннюю зорю. Кадеты вставали, мылись, одевались, заправляли постели, по сигналу трубы строились на перекличку, пели молитву, строем шли в столовую и завтракали. Тем временем дежурный офицер обходил дортуары, проверял, как заправлены койки, и вылавливал проспавших. В семь двадцать садились за утренние занятия; в восемь трубили сбор — и сотня выходила на плац для строевых занятий. В девять начинались уроки в классах. Четыре урока по сорок минут с девятиминутными переменами до обеда и два после обеда. В четыре кадеты полдничали и, наконец, до семи были свободны, но и то не всегда, поскольку дважды в неделю каждый кадет с четвертого класса должен был изучать ремесло — столярное, сапожное, переплетное, монтерное — либо шел на спевку, сыгровку или репетицию. В корпусе были свой хор, струнный и духовой оркестры и театр.

В семь строились на ужин. Потом готовили уроки, чтобы в девять опять построиться на перекличку. Трубачи играли вечернюю зорю, кадеты пели «Отче наш» и «Спаси, господи» и расходились по дортуарам. Без пяти десять, опять по сигналу, ложились спать. До одиннадцати еще шли тихие разговоры. Порой, особенно в весенние лунные ночи, слышался звон гитары и трели мандолины, потом все засыпали. Бодрствовать оставались лишь дневальный в коридоре и дежурный офицер в своей дежурке.

После выпускных экзаменов или в начале учебного года совет воспитателей и преподавателей корпуса выбирал среди будущих выпускников вице-вахмистра, который фактически выполнял функции полкового вахмистра. Он имел официальное право приказать что-либо кадету и даже его наказать, дать два наряда вне очереди. Вице-вахмистр строил сотню или корпус, назначал дежурных и дневальных, командовал во время строевых занятий, прогулок, парадов. Сложность назначения вице-вахмистра заключалась в том, что он не только должен был отвечать всем требованиям педагогов, а именно — быть представительным, неглупым, хорошо развитым, способным учеником, отличным строевиком, обладать зычным голосом, но и, самое главное — пользоваться авторитетом у кадет, состоять в «круге» и родиться казаком. Всех выпускников, у кого средний балл был выше девяти, производили в вице-урядники. В корпусах была двенадцатибалльная система.

За проступки их наказывали. Самое строгое наказание — десять суток строгого ареста — мог дать только корпусной совет. Директор и командиры сотен — по шесть суток, воспитатель — двое суток строгого ареста, то есть когда кадета не выпускали из карцера на занятия. Но к такой мере прибегали в исключительных случаях. Обычно наказывали либо нестрогим арестом, либо двумя-четырьмя нарядами вне очереди, дежурством по кухне, а чаще всего оставляли без отпуска или сажали на сутки под арест. К тяжким проступкам относилось: невыполнение приказа, грубые пререкания с воспитателями и преподавателями, пьянство, драка и т. п., но даже и в таких случаях начальство, о котором в старших классах говорили, что ему виднее и пути его мышления неисповедимы и что кадет не может сметь свое суждение иметь, все-таки принимало во внимание великовозрастность своих воспитанников и старалось на все смотреть сквозь пальцы. Жили под прессом мысли — в поход, скоро в поход!