Одни — сыновья казаков, бывших еще недавно опорой трону и оплотом империи, унаследовали «проклятье первородного греха» гонителей и душителей свободы; другие, вместе с отцами подхваченные водоворотом революции и подогреваемые ненавистью, случайно очутились на другой стороне и теперь мучительно искали выхода и усыпляли совесть паллиативами; у третьих просто бродила хмельная кровь старой вольницы Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, Кондратия Булавина... четвертые, пятые, десятые... У каждого была своя сложная и почти всегда трагическая судьба, каждый нес в сердце боль утраты близких, каждого грызла тоска по родине и неизвестность будущего.

В 1925 году в Донском кадетском корпусе училось еще 26 георгиевских кавалеров, участников Ледового похода, Мамонтовского или Улагаевского рейдов, битвы под Касторной и т. д. Тут был дважды георгиевский кавалер, безрукий инвалид, сын павшего героя — командира Донского казачьего полка; тут находился Александр Колков, на глазах у которого в жаркой схватке с буденновцами был зарублен отец, командир кубанского полка Георгий Колков; тут учились и изломанный наркотиками и войной кадет-поручик, подросток-эпилептик, на глазах у которого махновцы расстреляли отца и брата и истерзали мать и сестер. Это были почти мальчики, а за их спинами в тылу отцы занимались интригами и спекуляцией. Именно они вдохновляли этих, тогда еще почти совсем детей, подставлять грудь под пули, в то время как сами, самодовольные, сытые и пьяные, разгуливали в алых чикчирах и голубых доломанах, в белых черкесках или шароварах с красными лампасами, позвякивая шпорами, волоча по тротуарам сабли или гордо держась за кинжал с серебряной чеканкой, под руку с дамами и девицами вдали от фронта.

Молодых людей готовили для «восстановления власти» в России, хотя теперь там уже была новая власть, которая с каждым годом все более укреплялась.

Подавлено Кронштадтское восстание, разгромлены антоновщина и басмачи, утих голод, нэп сменил эпоху военного коммунизма, но вопреки рассудку эмигрантская печать по-прежнему истерически, взахлеб кричала о близком крушении власти большевиков. Здесь, в классах кадетского корпуса, молодым людям твердили — предсказывали полную разруху транспорта в России, называя астрономическое количество подлежащих замене шпал, говорили о гибели индустрии, смеялись над докладами Сталина, а в России проводилась социалистическая индустриализация, Советский Союз из аграрной страны превращался в индустриальную державу. Белоэмиграция жила своими страстями, мало понимая, что делается на их родине. Аверченко написал свои «Дюжина ножей в спину революции», атаман Краснов — «От двуглавого орла к красному знамени», «Понять — простить» и «За чертополохом», Сирин-Набоков своих «Тухачевского», «Блюхера», «Генерала Бо»; злобствовали Амфитеатров, Гиппиус, Мережковский. Не могли понять Советскую власть Репин, Коровин, Рахманинов и Стравинский, Шаляпин и Анна Павлова, братья Кедровы, уехал в Америку из Югославии Сикорский. Мировая слава Ивана Мозжухина, донского хора Жарова, широко известные скандальные дебоши Зубкова, любовника сестры Вильгельма II, или появление очередной Анастасии Романовой, или провал Савинкова — все это как бы создавало самостоятельную, отдельную от Большой России атмосферу жизни малой, белоэмигрантской России.

Но кое у кого все-таки возникали вопросы.

Прав ли ты? Не следует ли внимательней прислушаться к тому, что делается там, на родине? Да, сведений оттуда все меньше. Эмиграция не поняла своего народа, народ захлопнул перед ней свои двери. Но белая эмиграция мечтала о реванше и готовила свою молодежь для борьбы с Советами.

Начальником полиции города Билечи был Вуйкович Славко, переведенный сюда из Сараева в 1921 году после декрета о роспуске коммунистической партии, чтобы, по его словам, навести порядок в этом красном срезе[11]. Но попал он сюда уже с подмоченной репутацией.

В Белграде вышли на демонстрацию студенты. Вуйкович с нарядом жандармов стоял у одного из перекрестков. Его задача заключалась в том, чтобы не дать соединиться двум потокам демонстрантов. В самый ответственный момент, когда он лично схватил своей могучей рукой одного из вожаков и уже замахнулся резиновой дубинкой, чтобы сшибить его с ног, студент с молниеносной быстротой ударил его по носу. «Классический удар боксера тяжелого веса», — определил, ухмыляясь себе в ус, старый врач больницы, куда срочно доставили Славка.

Нос зажил, но, несмотря на все старания медицины, год от года приобретал все более пурпурно-фиолетовый оттенок. Беда была в том, что этот проклятый нос Славко не стал нравиться начальству. И хотя Славко в то время почти ничего не пил, вышестоящие старались как можно скорей, от греха подальше, спровадить его куда-нибудь. Так он и попал, наконец, в Билечу.

О волнениях в кадетском корпусе говорил весь город, но толком никто ничего не знал. Вуйковичу было известно кое-что из доклада своего пока лишь единственного информатора Мальцева, который утверждал, будто кадеты, подстрекаемые темными элементами, выкрикивают непристойности в адрес директора и воспитателей. И надо полагать, что среди них орудует подпольная организация.

— «Рука Москвы», не иначе, — уверял войсковой старшина Вуйковича.

И вот один из «громил и зачинщиков» предстал перед начальником полиции. Войсковой старшина Мальцев положил на стол комиссара увесистый булыжник: вот, мол, этот камень влетел в кабинет через окно...

— Фамилия? — угрожающе зарычал Вуйкович, глядя на кадета-преступника.

— Чегодов...

— Ты почему бил стекла у полковника?

— Я уже объяснял войсковому старшине, что никаких стекол не бил. Он прибежал с сыновьями к нашей сотне и почему-то накинулся на меня. Они повели меня, я думал, к директору, на нижний двор, а оказалось — к вам. Я ничего не знаю!

— Врешь! — зарычал Мальцев.

— А мы с вами коз вместе не пасли! — огрызнулся Чегодов.

— Я тебе покажу, большевистская сволочь! Щенок! На «вы» его величать! Говори, с кем бил стекла!

Чегодов молчал. Он был обижен до глубины души. Стекол Мальцеву он не бил, а в «бенефисе» участвовал, как и все прочие кадеты.

— Кто бил стекла? — заговорил сердито Вуйкович.

Чегодов молчал и сверлил взглядом начальника полиции.

— Крста! — позвал начальник полиции.

Вошел широкоплечий приземистый жандарм с небольшими черными усиками, совсем как у короля Александра, он согласно уставу вытянулся и, щелкнув каблуками, рявкнул:

— Чего изволите?

— Наручники!

— Слушаюсь! — повернулся и вышел.

— Ты у меня сейчас заговоришь! — угрожающе загремел Вуйкович.

— То, что вы собираетесь делать, насилие и оскорбление погон, которые я ношу, оскорбление русской армии! — тихо предупредил Чегодов.

Мальцев что-то шепнул начальнику полиции. Тот, видимо, поняв, что зашел слишком далеко, прошелся по комнате, потом остановился у полки, вытащил папку, извлек из нее какую-то бумагу и положил на стол. Вид у него был величественный, его огромная голова с львиной гривой покоилась на туловище Голиафа, рыжие усы топорщились, руки, покрытые веснушками, сжимались в кулаки.

«Пришибет, чего доброго, — думал, глядя на него, Чегодов, — придется что-то говорить. В корпусе небось меня хватились. Идет шум. Но я буду молчать!»

Вошел жандарм и стал у двери. Он знал своего начальника. Впрочем, стоило любому опытному человеку приглядеться к Славке, и он заметил бы, что этого великана гложет какой-то тайный недуг. Мешки под глазами, мутный взгляд, обвислые щеки, желтая дряблая кожа и только пурпурно-фиолетовый нос сбивал с толку и наводил на мысль, что перед ним пьяница.

Вуйкович уселся за стол, взял в руки перо и сказал:

— Итак, прошу вас, кадет Чегодов, перечислить зачинщиков бунта!

— Абрамов, Агеев, Андросов, Анисимов... — начал было шпарить Чегодов по алфавиту, как вахмистр на перекличке, и вдруг замолчал. Следующим шел Басов, безрукий инвалид Басов. «Нет, его нельзя, вот Женьку — можно!», и он продолжал: