Прошли годы. Не пятнадцать и не восемнадцать – двадцать три. Последние десять из них НИИ океанологии медленно, но неуклонно шел на дно, погружался этакой неторопливой Атлантидой. Рогожина, правда, это уже не касалось. Рогожин за минувшее время стал членкором, а потом и академиком, получил Героя Социалистического Труда, и, наконец, уже в годы перестройки был избран защищать интересы советской науки на первый Съезд народных депутатов СССР.

Став народным избранником, Сергей Викторович примкнул к ярым демократам и стал делать политическую карьеру с тем же напором, с каким раньше делал научную. В те странные годы, когда одни профессора запросто становились мэрами многомиллионных городов, а другие обещались обуть-одеть, накормить и развлечь огромную страну всего за каких-то пятьсот дней, – в это странное время восхождение Рожи-Рогожи к вершинам политического Олимпа никому ничего хорошего не сулило.

Спасла страну от очередного горе-реформатора скоропостижная смерть академика в девяностом году. Злые языки болтали, что инфаркт случился вследствие не яростных словесных баталий на съезде, но неумеренного чревоугодия усопшего…

За год до смерти Рогожин успел уволить Семагу, публично обозвавшего его «горбачевской подстилкой».

Савва Матвеевич, добродушный убийца китов, тоже умер. Причем как и мечтал – в море.

Потапычу-Буданову встреча с Моби Диком, наоборот, пошла на пользу. От полученного морального и физического шока Потапыч бросил пить. Абсолютно. Эмигрировав в сумятице перестроечных лет во Францию, занялся там любимым делом жизни – работал на одном из заводов концерна «Смирнофф». И даже написал и издал книжку с простым названием «Самогон», в юмористических тонах повествующую о его алкогольных приключениях. Некоторые главы из этого мемуара печатал у нас журнал «Изобретатель и рационализатор»; многочисленные технические описания, впрочем, в редакции вырезали, опасаясь за судьбы отечественной ликеро-водочной промышленности…

Ирина Разгуляева по-прежнему трудилась в НИИ – до пенсии осталось два года, по совместительству подрабатывала в коммерческом ларьке. Даже слово «яйца» в ее чудом сохраненной семье находилось под запретом. Когда кто-либо из сослуживцев начинал чистить принесенное на завтрак крутое яйцо (столовую давно упразднили) – Ирина вставала и выходила из комнаты. Такая вот странная аллергия.

Любимое детище покойного Рогожина – новое здание НИИ превратилось в обыкновенный постсоветский долгострой, регулярно замораживаемый из-за отсутствия финансирования. Достроили его в конце концов на деньги частных инвесторов, которые и заняли под бизнес-центр большую часть площадей.

Несмотря на журчащий ручеек арендных денег, институт бедствовал. Едва хватало на зарплату сильно поредевшей армии самых стойких сотрудников. Фундаментальных исследований не велось, суда ржавели на причале или тоже сдавались в аренду. Иногда подкидывали какой-нибудь сугубо практический заказ чилийцы или южные корейцы, но и эти деньги уходили как вода в песок.

В бесплодных попытках найти еще что-нибудь, не проданное и не сданное в аренду, новое руководство НИИ вспомнило о ките. Вернее, вспомнил Вася Скворушкин. Впрочем, он был давно не Вася, а Василий Александрович – защитился, остепенился, заматерел, заведовал в институте отделом, дела в котором шли на общем фоне не так уж и плохо.

О мечте Рогожина – украсить китом достроенный вестибюль-переросток – речь не шла. Там уже размещался ночной клуб – не оглушительно-молодежный, но для солидных людей: с рулеткой, стриптизом и прочими атрибутами хорошей жизни…

Задумка была попроще: продать белого кита за границу, подпитав валютной выручкой умирающее учреждение. На сей предмет уже прошли с потенциальными клиентами предварительные переговоры.

Необходимо было проверить состояние товара.

Василий Александрович Скворушкин двигался в сопровождении четырех своих сотрудников по сильно пересеченному сельскому рельефу, напряженно пытаясь восстановить в памяти изрядно позабытое местоположение гробницы Моби Дика. В правой руке он держал самодельную карту, на которой жирным крестом было обозначено захоронение. Плетущийся за ним практикант сгибался под тяжестью здоровенного диска двухсотметровой полевой рулетки. На плечах еще двух сотрудников возлежали колья с флажками, коими следовало отметить место будущих раскопок. Рядом семенила Елена Руслановна Хандова, последняя могиканша вымирающего племени научных энтузиастов.

Со стороны вся компания напоминала пиратов Джона Сильвера, рыщущих по Острову Сокровищ в поисках золота Флинта.

Привязка карты к местности давалась Скворушкину с трудом. За двадцать лет сухие некогда лощинки заболотились, ровные полянки поросли противным мелколесьем. Продравшись через густой кустарник, он наконец увидел деревянные столбы линии электропередач, поднимавшейся на небольшой пригорок.

– Вот оно. На другом склоне этого холмика мы с Семагой тогда его и зарыли, – оповестил Василий Александрович запыхавшихся коллег.

Повеселевшие океанологи бодрой трусцой потянулись вверх по сухому склону. Но погубленный морской гигант приготовил им еще одну посмертную месть.

На обратной стороне холма стоял поселок, не отраженный ни на карте, ни в памяти Скворушкина. Двух– и трехэтажные особнячки из красного кирпича, витражные окна, красивые ограды…

– Но как же так, как же так, – запричитала Хандова. – Здесь ведь ничего не должно быть, ни в одном плане застройки не указано…

Скворушкин не отвечал, отсчитывая третий от вершины столб и возясь с компасом. Отдельные участки пустовали, на других виднелись только штабеля кирпича и прочих стройматериалов. Кит вполне мог быть под одним из незастроенных владений.

Напрасная надежда.

Стальная змея рулетки на шестьдесят восьмом метре уперлась в чугунную литую ограду, окружавшую стилизованное под замок детище новорусского барокко. Башенку замка венчал позолоченный флюгер в виде русалки с гипертрофированно развитой грудью. Вокруг лужайка с идеально подстриженной травой – никаких парничков и грядок.