- А кто такой Хорошьянц? - завел я разговор, чтобы тоже как-то себя занять.

- Маг и волшебник, - последовало в ответ. - Вообще он директор химзавода, но прежде всего кудесник, каких еще поискать...

- В таком случае его-то мне и нужно! - отметил я.

Потом мы долго ехали молча, и только однажды зубной врач ни с того ни с сего запел. Сразу за березовой рощей, давно уже голой и как бы в растерянности стоявшей от внезапно грянувших холодов, повернули направо и вдруг увидели на дороге какого-то мужика с распростертыми руками и женщину, сидевшую у обочины прямо в грязи, которая отрешенно и вместе с тем предельно внимательно смотрела на носок своего левого сапога. Зубной врач посигналил, - замечательно, что клаксон у него не гудел, а отчетливо выводил одно неприличное выражение, - но незнакомец не дал дороги, и нам пришлось вдарить по тормозам. Мужик, подскочив к водительскому окошку, стал умолять доставить в медпункт его беременную жену; по его словам, и роды были преждевременные, и медпункт находился на лесопилке, то есть недалеко.

- Как будто я не знаю!.. - с раздражением сказал ему зубной врач. - Я тут каждую бабку-знахарку знаю, не то что медпункт, ведь там у них фельдшером вроде Захар Ильич?..

- Именно что Захар Ильич! - чуть ли не в восторге воскликнул незнакомец и неожиданно сделал ручкой: - Ну, я, мужики, побег! У меня как назло собрание партактива.

Мы на пару с зубным врачом поместили беременную на заднем сиденье, кое-как развернулись и взяли обратный курс.

- Вот сукин сын! - сравнительно добродушно констатировал зубной врач. Партактив у него!.. А бабы хоть окончательно не рожай!

По дороге на лесопилку я думал о том, что поделывают сейчас наши; Загадкин, может быть, рассуждает о III программе партии, Комиссарова описывает ужасы, связанные с искусственным пресечением беременности, Воробьев опять же клянет свою родню из Курган-Тюбе. Вообще приходится удивляться, как при таком режиме дня наука у нас худо-бедно идет вперед.

Долго ли, коротко ли, приехали мы на лесопилку, которая представляла собой небольшой населенный пункт, разбитый при двух ангарах, сиявших ослепительным серебром, дебаркадере, заваленном березовыми стволами, и приземистом бараке конторы, неравномерно тонувшем в грязи на манер терпящего бедствие корабля. Сначала искали медпункт, потом фельдшера Захара Ильича, потом общими усилиями выгружали роженицу и препровождали ее в стационар на две койки, - бедняга тем временем, словно по обету, ни "ох", ни "ах".

Это отчасти странно, но фельдшер Захар Ильич принудил меня остаться, использовав тот предлог, что вся округа четвертые сутки играет свадьбу и некому даже подать воды. Зубной врач укатил в Мордасов, а меня фельдшер послал стерилизовать хирургический инструмент. Я от себя такой покладистости нимало не ожидал и после хорошенько присмотрелся к Захару Ильичу, полагая обнаружить в его внешности какие-то сверхъестественные черты. Лицо у него, правда, было не крестьянское, породистое, уши предлинные, глаза близорукие и посему точно удивленные, волосы хохолком, но ничего прямо магнетического я в его внешности не нашел.

Через три часа мы с фельдшером приняли лысую девочку, ростом в сорок семь сантиметров, весом в два с половиной килограмма, всю какую-то склизлую и сильно похожую на зверька; после этих родов я настолько укрепился в материалистическом мировоззрении, что потом даже подарил фамильную Библию с иллюстрациями Доре соседу по этажу.

- Одной вертихвосткой больше, - заметил я.

- В Мордасове нам за это спасибо не скажут, - отозвался фельдшер Захар Ильич. - Потому что Хорошьянц с мужиками всегда справляется, а с бабами не всегда.

- Кстати о Мордасове: как бы туда попасть?

- А вот завтра трактор пойдет до фермы, - ответил Захар Ильич. - От фермы до города, мы считаем, подать рукой.

Ночевал я в стационаре, подле роженицы, на второй койке, поскольку больше было негде заночевать. Молодая мать темноты боялась, и я чуть ли не до утра читал "Город солнца", пока милые фантазии Кампанеллы не вогнали меня в неприятный сон.

Утром, часу в десятом, где-то поблизости зарокотал трактор, и я побежал его ловить, чуть было не забыв свой клетчатый чемодан. Трактор был огромный, голубой, - я, кстати заметить, тогда подумал, отчего это на Руси так любят голубой цвет, - с прицепом, на котором кое-как было навалено сено, спрессованное в брикеты, тракторист был пьян. Поначалу меня смутило это чреватое обстоятельство, но другого способа добраться до Мордасова не предвиделось, и я скрепя сердце насилу залез в кабину, поскольку располагалась она неудобно и высоко.

Тракторист сказал:

- Я с тебя рубль возьму, - это имей в виду!

- Хоть два! - с раздражением сказал я, а сам подумал: у нас ведь как ведется: или ты пьяница, или жлоб, но чтобы и пьяница и жлоб одновременно - такого феномена поискать...

Трактор взревел, прицеп дернулся, и мы отправились в путь, выделывая в грязи несложные кренделя. По той причине, что и мне тракторист не понравился, и я ему, кажется, не понравился, дорогой мы все молчали; тракторист рулил и посапывал, я смотрел. То, что было вокруг - божеской фабрикации: убеленное ли поле, вздымающееся, точно оно набухло, перелески ли, просвечивающие, как стекло, или холодно темневшая вода небольшой реки, - это как раз умиляло взор, но то, что было человеческих рук дело, на это бы глаза мои не смотрели - такая дрянь. Стоит зачем-то сарай посреди поля с ободранной крышей, торчит у обочины ржавая сеялка, похожая на скелет, подпирает небо вдалеке водонапорная башня и вконец отравляет пейзаж, почти на физиологический манер, как, положим, отравляет желудок испорченная еда.

Тракторист сказал - кажется, сам себе:

- Как бы, е-мое, окончательно бросить пить?! Прямо хоть в магометанство переходи!

Тут мы повернули налево, за электрической подстанцией опять повернули налево, одолели еще километра два и, наконец, въехали во двор фермы, спугнув компанию совсем молодых бычков. Дальше мне предстояло идти пешком; тракторист бессловесно указал мне тропинку, ведущую к городу, и я из принципа дал ему два рубля.

По словам фельдшера Захара Ильича, идти мне предстояло максимум полчаса. Оставив позади ферму, я какое-то время двигался убитой тропинкой, вьющейся перелеском, а затем посреди поля, где стелились едва прикрытые снегом озимые зеленя, после обогнул пруд, местами позатянувшийся тонким льдом, после тропинка ввела меня в дремучий еловый лес. Неприютным мне показался лес о ноябрьскую пору года: гигантские ели стоят и точно думают, под ногами похрустывает трава, перемешанная со льдом, режет глаз ядреного защитного цвета мох, изредка попадаются мухоморы, высохшие от мороза, и господствует абсолютная, какая-то нездоровая тишина. Час иду таким порядком, два иду, уже и третий час на исходе, а долгожданной панорамы города Мордасова нет как нет. Между тем воздух стал мало-помалу меркнуть, и меня всего передернуло при мысли, что, может быть, мне предстоит ночевать в лесу. Но, слава богу, вскоре я увидел просвет сквозь ветки подлеска и примерно через четверть часа, кажется, вышел на верный путь. Гляжу: поскотина, бревенчатый коровник, компания молодых бычков и голубой трактор стоит с прицепом, навевая все тот же дурной вопрос: отчего это на Руси так любят голубой цвет... цвет ожидания и мечты?

Тракторист, увидя меня, сказал:

- Во, блин, городские! Самостоятельно ни ногой!

Я напыжился, но смолчал.

- Ладно, сейчас довезу тебя до места, только окончательно разгружусь.

С этими словами тракторист подхватил вилами брикет сена, но поскользнулся и рухнул в грязь. Я про себя отметил: давеча он был еще не пьян, а вот сейчас, хотя он и членораздельно объясняется, - точно пьян.

Как бы там ни было, через самое короткое время мы уже ехали в Мордасов, держа направление на восток. Понемногу наваливались сумерки, которые в ноябре приобретают что-то от нестираного белья, предметы стали темнеть, мутнеть, но небо очистилось, и вдруг прорезалась небольшая, хитро подмигивающая звезда. Тракторист сказал: