Здесь же ожидал своей очереди граф, чудаковатый добряк — самый замечательный человек на свете, трое сыновей которого погибли за Францию, и который однажды сказал Хорнблауэру, что относится к нему, как к сыну. Обуреваемый чувствами, Хорнблауэр обменялся с ним рукопожатием. Взаимное представление было нелегким делом — не просто представлять друг другу свою жену и свою любовницу.

— Леди Хорнблауэр — мадам виконтесса де Грасай. Барбара, дорогая — месье граф де Грасай.

Оценили ли они друг друга, эти две женщины? Скрестили ли они клинки: его жена и его любовница, женщина, которую он выбрал открыто, и та, которую любил втайне?

— Именно месье граф, — с чувством сказал Хорнблауэр, — и его сноха помогли мне бежать из Франции. Они укрывали меня, пока не прекратились розыски.

— Я припоминаю, — произнесла Барбара. Она повернулась к ним и сказала на своем ужасном школьном французском:

— Я бесконечно благодарна вам за все, что вы сделали для моего мужа.

Это было нелегко. На лицах Мари и графа читалось недоумение: супруга коммодора совершенно не подходила под описание, данное им Хорнблауэром четыре года назад, когда он, беззащитный беглец, прятался в их доме. Откуда им было знать, что Мария умерла, и что Хорнблауэр вскоре женился на Барбаре, являвшейся полной противоположностью своей предшественнице.

— Мы готовы это сделать и впредь, мадам, — сказал граф. — К счастью, теперь в этом не будет необходимости.

— А лейтенант Буш? — спросила Марию. — Надеюсь, с ним все в порядке?

— Он погиб, мадам. Был убит в последний месяц войны. До своей гибели он успел стать капитаном.

— О!

Глупо было говорить, что он стал капитаном. Для всех это несущественно. Морской офицер так невыразимо ревностно и трепетно относится к продвижению по службе, что в разговоре со случайным знакомым у последнего может создаться мнение, что смерть — достойная цена за капитанский патент. Но только не в случае с Бушем.

— Мне жаль, — сказал граф. Он несколько помедлил, прежде чем задать следующий вопрос — кошмар войны вновь всплыл из небытия, воплотившись в страхе, когда задавался о вопрос о друзьях, которых, возможно, больше нет. — А Браун, этот колосс? Он жив?

— С ним все в порядке, граф. В данный момент он является моим доверенным слугой.

— Мы немного читали о вашем побеге, — сказала Мари.

— В обычной извращенной манере Бонапарта, — добавил граф. — Вы захватили корабль — «Эн… Эндор…»

— «Эндорская волшебница», сэр.

Удовольствие это или мука? На него нахлынули воспоминания: о замке де Грасай, о бегстве вниз по Луаре, о почетном возвращении в Англию, воспоминания о Буше, и такие сладостные — о Мари. Он снова заглянул ей в глаза: светящаяся в них доброта была безмерной. Боже! Это невыносимо!

— Но мы не сделали того, что должны были сделать с самого начала! — воскликнул граф¸ — мы не высказали своих поздравлений с той наградой, которую вы получили в признание ваших заслуг перед родиной. Теперь вы английский лорд, и мне, как никому другому известно, насколько заслужено вами это звание. Примите мои искренние поздравления, милорд. Ничто, ничто не могло доставить мне большей радости.

— Так же, как и мне, — добавила Мари.

— Спасибо, благодарю вас, — ответил Хорнблауэр. Он шутливо поклонился. Для него также было наивысшим удовольствием видеть гордость и радость, светящиеся в глазах старого графа.

Хорнблауэру вдруг пришло в голову, что Барбара, стоящая рядом, утратила нить разговора. Он торопливо изложил ей суть сказанного на английском, и она кивнула и улыбнулась графу. И все-таки перевод — не самый лучший способ. Правильнее было бы дать возможность Барбаре пытаться говорить на французском — стоило ему начать переводить, как ее языковой барьер существенно вырос, и Хорнблауэр, стремясь держать ее в курсе, оказался в положении посредника в общении между своей супругой и друзьями.

— Вам понравилась жизнь в Париже, мадам? — задала вопрос Мари.

— Да, очень, благодарю вас, — ответила Барбара.

У Хорнблауэра создалось впечатление, что женщины не понравились друг другу. Он затронул тему возможной поездки Барбары в Вену, Мари слушала, изображая невероятное удовольствие при известии о такой удаче Барбары. Разговор стал формальным и напыщенным, Хорнблауэр никак не мог признаться себе, что это является следствием вмешательства в него Барбары, но такое умозаключение уже сложилось в его подсознании. Ему хотелось легко и свободно побеседовать с Мари и графом, что невозможно было при стоящей рядом Барбаре. Чувство разочарования и облегчения смешались в нем, когда из-за скопления вокруг них других людей и приближения хозяина разговор пришлось прервать. Они обменялись адресами и обещали нанести друг другу визиты, если у Барбары останется время до вероятной поездки в Вену. Когда он поклонился Мари при прощании, в глазах последней читалась глубокая печаль.

Возвращаясь обратно в отель в карете, Хорнблауэр пришел к выводу, что испытывает некоторое удовлетворение от того, что предложил Барбаре поехать в Вену одной прежде, чем они встретились с семьей де Грасай. Осознать источник удовлетворения не представлялось возможным, но расставаться с этим чувством он не спешил. Облаченный в халат, он разговаривал с Барбарой, пока Геба занималась сложным процессом разоблачения хозяйки и подготовки ее прически ко сну.

— Когда ты впервые сказала мне о предложении Артура, дорогая, — сказал он, — я не мог представить себе, что это означает. Я очень рад. Ты станешь первой леди Англии. Причем совершенно заслуженно.

— Ты не хочешь сопровождать меня? — поинтересовалась Барбара.

— Думаю, тебе будет лучше без меня, — искренне заявил Хорнблауэр. Он знал, что если ему придется столкнуться с чередой балов и приемов в Вене, то рано или поздно он станет портить ей удовольствие.

— А как ты? — задала вопрос Барбара, — ты полагаешь, что тебе будет хорошо в Смоллбридже?

— Так хорошо, как только может быть без тебя, дорогая, — ответил Хорнблауэр, не кривя душой.

До сих пор они не обмолвились ни словом о де Грасаях. Барбара была совершенно свободна от недостатка, так угнетавшего Хорнблауэра в его первой жене: стремления судачить о людях, с которыми они только что виделись. Они уже лежали в кровати, обнявшись, когда вдруг, без каких-либо околичностей, и, вполне очевидно, вовсе не между прочим, она подняла эту тему.

— Твои друзья, де Грасаи, очень милые, — сказала она.

— Разве я не говорил тебе об этом? — ответил Хорнблауэр, чрезвычайно довольный, что, рассказывая Барбаре о своих приключениях, не обошел молчанием этот частный эпизод, хотя, конечно, рассказал ей не все, далеко не все.

Потом он несколько некстати заявил:

— Граф — один из самых добрых и замечательных людей, которые когда-либо рождались на свет.

— Она красива, — сказала Барбара, неуклонно следуя череде собственных мыслей. — Ее глаза, фигура, волосы. Часто случается, что женщины с рыжими волосами и карими глазами плохо сложены.

— К ней это не относится, — сказал Хорнблауэр, сочтя за лучшее согласиться.

— Почему она не вышла замуж снова? — поинтересовалась Барбара. — Как ты рассказывал, она вышла замуж совсем юной и овдовела несколько лет назад.

— После Асперна, — пояснил он, — в 1809 году. Один из сыновей был убит при Аустерлице, второй умер в Испании, а ее муж, Марсель, погиб при Асперне.

— Почти шесть лет назад, — проговорила Барбара.

Хорнблауэр попытался объяснить, что Мари не «голубой крови», что при ее вторичном замужестве ей придется возместить крупную сумму роду де Грасай, что ее уединенная жизнь предоставляет мало шансов найти мужа.

— Теперь они станут вращаться в лучшем обществе, — задумчиво произнесла Барбара. А потом, как бы некстати, добавила, — у нее слишком большой рот.

Позже, ночью, когда Барбара спокойно заснула рядом с ним, Хорнблауэр задумался над ее словами. Ему не нравилась мысль о повторном замужестве Мари, и это удивляло его. Он практически никогда не увидит ее больше. Можно нанести им визит до отъезда в Англию, и это все. Скоро он вернется в Смоллбридж, в свой дом, к Ричарду, своим английским слугам. Будущая жизнь будет спокойной и однообразной, но счастливой. Барбара не навсегда останется в Вене. Рядом с женой и сыном он станет вести здоровую, упорядоченную, полезную жизнь. Придя к этому взвешенному решению, он закрыл глаза и настроился на сон.