Готовясь сопровождать ее, Хорнблауэр взял шляпу и плащ. «Вот уже в сороковой раз за сорок последних дней, — подумал он с иронией, — я делаю одно и то же».

— Мы не станем надолго задерживаться у Артура, — сказала Барбара.

Артур — ее брат, герцог Веллингтон, необъяснимым образом превратившийся недавно из командующего армией в посла Его британского величества при дворе Его наихристианнейшего величества короля Франции. Хорнблауэр выразил свое удивление.

— Нам нужно пойти к Полиньякам, — пояснила Барбара, — чтобы повстречаться с месье Принцем.

— Разумеется, дорогая, — сказал Хорнблауэр. Ему показалось, что он сумел полностью искоренить оттенок покорности в своем голосе.

Месье Принц — это принц Конде, представитель младшей ветви Бурбонов. Хорнблауэр начал уже ориентироваться в запутанных связях французского общества, на котором тяжело отразились завихрения прошедшего века. «Неужели я единственный, кто воспринимает их как вышедший из употребления анахронизм?» — подумал он. Месье Принц. Месье Герцог — это, насколько помнится, герцог Бурбонский? Месье — просто месье, без каких-либо титулов — это граф Артуа — брат и наследник короля. Далее: Монсеньор — это герцог Ангулемский, сын Месье, который однажды, если его отец переживет его дядю, может стать дофином. Само слово «дофин» было анахронизмом, отдававшим чем-то из Темных веков. А Хорнблауэр понимал, что будущий дофин — человек совершенно недалекого ума, характерной чертой которого является пронзительный безрадостный смех, напоминающий кудахтанье курицы.

Тем временем они уже спустились по ступенькам, где их встретил Браун, чтобы помочь забраться в карету.

— В британское посольство, Браун, — сказал Хорнблауэр.

— Слушаюсь, милорд.

С первого же дня новый титул не вызвал у Брауна никаких затруднений. Хорнблауэр раздраженно подумал, что поставил бы что угодно на то, что у Брауна проскочит привычное «есть, сэр». Но Браун был слишком сообразителен, чтобы совершить такую глупость. Хорнблауэра удивляло, почему он остался служить при нем, когда вполне мог сделать карьеру.

— Ты не слышишь ни слова из того, что я говорю, — упрекнула его Барбара.

— Прости меня, дорогая, — признался Хорнблауэр: оправдываться было нечем.

— Это действительно очень важно, — продолжала Барбара, — Артур отправляется в Вену, чтобы представлять нас на конгрессе. Кастльро возвращается к управлению страной.

— Артур оставляет посольство? — спросил Хорнблауэр, чтобы поддержать разговор. Карета громыхала по мостовой, огни, мелькавшие время от времени в окне, освещали одетую в мундиры всех цветов толпу Парижа, кружившуюся в водовороте наступившего мира.

— Разумеется. Это — намного важнее. Весь мир соберется в Вене, дворы всего света будут представлены там.

— Думаю, так, — произнес Хорнблауэр. Конгрессу предстоит решать судьбу всего мира.

— Об этом я и пытаюсь тебе сказать. Артуру там понадобится хозяйка — ведь ему, конечно, предстоят бесконечные приемы — и он попросил меня поехать с ним в этом качестве.

— О Боже! — Вежливый разговор привел его прямо на край пропасти.

— Это не кажется тебе замечательным? — спросила Барбара.

С губ Хорнблауэра уже готовы были сорваться слова «Конечно нет, дорогая», но в нем вдруг произошел переворот. Бесчисленное количество раз его жене приходилось приносить себя в жертву его профессии. Неужели так будет продолжаться и впредь? Барбара станет хозяйкой дома, где разместится самая важная делегация на этом самом важном на свете конгрессе. Как Хорнблауэр уже понял, семена дипломатии дают более обильные всходы в гостиных, чем кабинетах. Салон Барбары станет местом интриг и торговли. Она будет хозяйкой, Веллингтон — хозяином, а кем будет он? Кем-то еще более ненужным, чем сейчас. Хорнблауэр окинул мысленным взором трехмесячную перспективу салонов, балов, поездок на балет, при том, что он не войдет во внутренний круг общения, да и во внешний тоже. Ему не доверят секреты Кабинета, да у него и нет никакого желания иметь что-то общее со сплетнями и скандалами большой политики. Рыба, вынутая из воды — вот кем он будет — неплохое сравнение по отношению к морскому офицеру в салонах Вены.

— Ты не отвечаешь? — сказала Барбара.

— Будь я проклят, если пойду на это! — отрезал он. Странно, что при всем своем такте и интуиции, в редких спорах с Барбарой Хорнблауэр всегда прибегал к «тяжелой артиллерии», чтобы сразу расставить точки над «и».

— Ты не пойдешь на это, дорогой?

Само собой разумеется, пока она произносила эту короткую фразу, тон ее успел измениться с разочарованного до враждебного.

— Нет! — рявкнул Хорнблауэр. Поскольку его чувства долго кипели в котле с плотно закрытой крышкой, то, вырываясь наружу, они произвели настоящий взрыв.

— Ты не позволишь свершиться главному событию в моей жизни? — с ледяным оттенком в голосе сказала Барбара.

Хорнблауэр загнал свои чувства внутрь. Легче было бы дать им выплеснуться — намного легче. Но он не хотел этого допустить. Просто не мог. Все-таки Барбара права, что это будет великолепно. Играть такую важную роль на европейском конгрессе, участвовать в решении судеб мира — и все же, у Хорнблауэра не было желания становиться членом — причем малозначащим, клана Уэлсли.

Он слишком долго был капитаном корабля. Ему не нравились политики, даже европейского масштаба. Он не горел желанием целовать ручки венгерским графиням и обмениваться любезностями с русскими великими князьями. Это могло быть важно в прежние дни, когда его профессиональная репутация зависела от успеха в подобных делах. Но теперь ему нужны были иные мотивы, кроме поддержания реноме учтивого кавалера.

Как это всегда бывает, ссоры, происходящие в экипаже, достигают своей наивысшей точки именно в тот момент, когда поездка заканчивается. Карета остановилась, и лакеи, облаченные в ливреи Веллингтона, распахнули перед ними двери прежде, чем он успел объясниться или принести извинения. Когда они вошли в посольство, Хорнблауэр боковым зрением заметил, что на щеках Барбары играет румянец, а глаза опасно блестят. В течение всего вечера он наблюдал следующую картину: Барбара, окруженная кружком поклонников, вела оживленную беседу и смеялась, пребывая, очевидно, в прекрасном настроении. Неужели она флиртует? Мундиры красные, голубые, черные, зеленые — все склонялись перед ней в открытом обожании. Каждый раз, когда Хорнблауэр видел это, его раздражение нарастало.

Но он старался подавлять его, твердо решив принести извинения.

— Тебе лучше будет поехать в Вену, дорогая, — произнес он, когда они снова сели в карету и направились к Полиньякам. — Ты нужна Артуру — это твой долг.

— А ты? — голос Барбары звучал холодно.

— Зачем я тебе? Привидение на празднике, дорогая. Я поеду в Смоллбридж.

— Я очень признательна тебе, — сказала Барбара. При ее гордости, ей всегда было слегка не по себе, когда она оказывалась обязанной кому-то. Просить разрешения было нелегко, получить вынужденное согласие было ужасно.

Они подъехали к дому Полиньяков.

— Милорд и миледи Хорнблауэр! — громогласно объявил мажордом.

Засвидетельствовав свое почтение принцу, они стали здороваться с присутствующими. Но что это, скажите на милость!? Не может быть! У Хорнблауэра голова пошла кругом, сердце забилось, в ушах стоял шум, как в тот момент, когда он боролся за свою жизнь в водах Луары. Сверкающая огнями комната, казалось, погрузилась в туман, за исключением одного единственного лица. С вымученной улыбкой на губах на него смотрела Мари. Мари! За несколько месяцев до женитьбы на Барбаре он сказал Мари, что любит ее, и это было почти правдой. И она призналась, что любит его, и Хорнблауэр чувствовал ее слезы на своем лице. Мари — нежная, верная, искренняя. Мари, которая нуждалась в нем, и чью память он предал, женившись на Барбаре.

Хорнблауэр заставил себя пересечь комнату и подойти к ней, чтобы сугубо формально поцеловать протянутую ему руку. Вымученная улыбка по-прежнему застыла у нее на губах, она выглядела, как если бы… словно она готова отдать ему все, что он захочет, как послушное дитя, способное пойти на любую жертву ради любимой матери. Как сможет он снова посмотреть ей в глаза? И все же смог. Они смотрели друг на друга с каким-то странным чувством. У Хорнблауэра создалось ощущение чего-то живого и яркого. На Мари было расшитое золотом платье. Глаза ее, казалось жгли его — это не была просто метафора. Он попытался вызвать в памяти образ Барбары: так потерпевший кораблекрушение, мечась в волнах, цепляется за обломок мачты. Барбара — сдержанная и элегантная; Мари — горячая и пышная. Барбара в белом, которое не очень идет ей, Мари — в золотом. Глаза Барбары голубые, взгляд сверкающий; у Мари глаза карие, а взгляд нежный и приветливый. Волосы Барбары каштановые, даже почти коричневые, у Мари — золотистые, чуть-чуть рыжеватые. Как можно думать о Барбаре, глядя на Мари?