- Устроили баррикады, а к чему?.. Мальчишество, ничего больше!

- И обезьянство, - добавил Яловой.

- Господа! Кто скажет, зачем ночью тревога? - спросил громко кто-то в соседней кучке: кто-нибудь из старых капитанов, потому что голос был хриплый, жирный и сонный. - На баррикады ночью! Что это, война, что ли? Штурма какая, подумаешь!

Засмеялись.

Где-то дальше смеялись стоявшие вольно солдаты.

И ночь заметно светлела от этого смеха, колыхалась и думала, как тяжелый лентяй, не пора ли уже вставать и уходить, или полежать еще немного.

VIII

Вырастая постепенно, круглясь и расширяясь, охватила Бабаева явь, вся сотканная из снов, что-то страшно новое, чего он никогда не видел на земле.

Солнца еще не было на небе, но уже слышно было, как оно шло где-то звонкое, где-то очень близко за склоном земли. И в первый раз в жизни показалось вдохновенно радостным, что оно взойдет, непременно должно взойти, и уже скоро.

Нужно было думать о том, где будет седьмая рота и что будет делать. Но шли в батальонной колонне - впереди шестая, сзади восьмая; зачем было думать над тем, над чем думали другие?

Кругом расступалось темное, и то, что таилось под ним, вставало непобедимое, неизбежное, еще хмурое, но уже полное смеха. Вот-вот где-нибудь брызнет и загрохочет по небу.

Земля уже отслоилась от неба, осела тяжело и мутно, а небо широко распускало крылья, чтобы, размахнувшись, сорваться сразу со всех теснот и низин и взмыть кверху, как большая птица.

Трепались сбоку клочковатые тени, темные с просинью, упирались в небо и лениво смотрели оттуда вниз.

Не хотелось думать, что это деревья, хотелось забыть о том, что на земле есть деревья, дома, стены, люди. Но люди шли куда-то на деревья, дома и стены, и нельзя было, обернувшись, громко крикнуть им, этим людям: "Сядьте, дождитесь солнца!" - как нельзя было запретить подняться солнцу.

Было что-то неизбежное, вертелось и дробило в кровавую кашу, только "от трех бортов" в лузу.

Солдатские шинели пахли казармой. Правофланговый Осипчук старательно выдвигал большие ноги и сопел носом. С каждым шагом ближе был к чему-то новому - знал ли это?

Фельдфебель Лось подбежал сзади; мелькнуло около бледным пятном угодливое лицо.

- Ваше благородие! Говорили ребята, у них и пушки есть!

- У кого пушки?

- У этих, у бунтующих... Говорят, на каждой улице пушка, а возле церкви вроде как крепость...

"Тррах!" - ударило что-то в воздух впереди, сбоку, разодрало небо клочьями, как парусину, и замелькало острыми крыльями влево, вправо...

- Залоп! - вздохнул Лось.

Осипчук откачнулся, дернул головою, испуганно глянул на Бабаева.

- Это не ружейный, - сказал Бабаев, - из револьверов.

- Эскадрон обстреляли с баррикад, каковы! - заколыхался около батальонный на толстой лошади.

Смущенный голос распластался, как жаба в воде.

Представились вздернутые плечи. Спереди через неясное поле перебросился и упал взлохмаченный топот отбитого эскадрона.

Еще где-то справа, очень близко, разодрали страшно крепкую парусину.

- Батальон, стой! - неистово крикнул подполковник прямо в седьмую роту.

У испуганной лошади под ним острые, черные на вздернутой голове, дрожали уши.

Люди стояли за баррикадами - об этом не думал раньше Бабаев, теперь подумал: люди стояли за кучами пустых ящиков и гнилых досок; целую ночь стерегли, чтобы не вошли другие, ждали, готовились... Но входят уже другие, серые, в чужой одежде, с чужими мыслями в головах.

Топорщатся крыши домов, синея; там, откуда взойдет сейчас солнце, кровавый туман и рвутся желтые залпы.

IX

...Все время, пока идет рота, в мозгу торчит, как корявый дубовый сук, команда подполковника:

- Седьмой роте занять улицу влево! Направление на большой тополь!

Большой немой тополь, как синий, круглый монумент на чьей-то могиле. Туда идти. Толкнуло вперед длинным кием... Сзади за четвертым взводом барабанщик Ахвердов бьет атаку. Кто приказал? Фельдфебель Лось?

Трам-трам-трам-трам... - вбивает гвозди в лопатки. Солдатский шаг гулкий, высокий, вровень со стуком барабана... Перед глазами качаются, дрожа, лошадиные уши... Трещит сбоку пулемет, как большая швейная машина. Нем и синь воздух. Шаги огромны: каждый шаг - половина земли. Но кружится земля под ногами, скользит вправо, и оттого спираль и угол. А в углу тополь, как монумент на чьей-то могиле.

Прийти и стать... а потом? Отчего нет ротного? Болеет?.. Кто смеет болеть, когда уже нет болезней, а ходит смерть? Входит во все двери, ждет и смотрит... Глаза зеленые... Уже нет болезней, нет тления, нет слов...

Трам-трам-трам... Это самая зловещая музыка, какую он слышал. Бьет по всем нервам сразу, по самым глубоким, по самым тонким... Кажется, что нет уже и тела, выбито все, ни костей, ни нервов. На куче горячих гвоздей глаза, а около них клочья мыслей, то ползут, то прыгают - нельзя схватить.

Не нужно это, но лезет в глаза широкая скула Осипчука, и толстые губы, и на голове взводного фуражка колесом... Зачем-то вглядывается в его темный погон и считает басоны: три новеньких белых басона, посередине прошиты нитками. И где-то под ним вдруг медленно глубится колодец, и из него смотрит та женщина в номере - последняя. Глаза зеленые-зеленые. Хочется крикнуть: "Зеленые!" - во весь голос, громко, чтобы заглушить барабан.

Трам-трам-трам...

Уже видно тополь. Отделилась одна ветка, другая, третья... Прямые, как свечи в подсвечнике... Солдаты молчат; только шаги слышно. Все шаги, как один общий шаг, и барабанный бой вспыхивает на нем, как языки огня на пожаре.

Может быть, пустая та улица, куда идут, может быть, пустая и сонная, и возле домов мирная трава.

Бок крайней хаты забелел под тополем, ярко вдруг забелел, точно солнце встало, но солнца не было; было что-то беспокойное, рвущее, и кровавилось небо в том месте, откуда должно было встать солнце.

Другая хата подняла из-за первой худую трубу, любопытную, как баба в платочке. Сарай под черепицей выгнул по-рыбьи спину. Еще дальше, совсем близко и четко, мелькнули крыши и трубы. Показалось их страшно много, точно ветер подул на воду и поднял рябь.

"Должно встать солнце!" - ребячилась мысль, и другая, шутливая, чертила денщика Гудкова, в жилете на красной рубахе, рядом с ним его бабу, поле пшеницы, и на нем зайца: сидит на самой меже, уши торчком, не то серый, не то желтый, а на солнце, на белесом хлебе, под густою грушею, тень. Может быть, это и не груша, а рябина или боярышник: растут такие одинокие в поле жаль рубить. Скачет по полю Нарцис, взмахивая ушами, далеко виден, черный, лает, славная собака.

"Седьмой роте занять улицу влево! Направление на тополь!"

Вот он, тополь.

Выстрела не было слышно, но около уха что-то зажужжало, как шмель, и позади кто-то крикнул. И только успел пройти момент, как хлестко ударило что-то возле, и упал тяжело со всего маху Осипчук, прижав к телу винтовку.

Поперек улицы забрезжил другой, лежачий тополь, опрокинутая будка, ворота сарая.

- Постойте, что же это? - спросил Бабаев.

- Залоп нужно! - подсказал Везнюк, и блеснули белые глаза под фуражкой.

Точно кто-то подбросил вверх листки устава и на них длинную команду для встречи кавалерии.

Бабаев метнулся в сторону, за роту, и оттуда, скользя, сорвался его голос:

- Первый взвод с колена, второй стоя, прочие уступами, пальба... ротою!

Слышал, как быстро сделали привычное построение солдаты и как защелкали в воздухе выстрелы из-за лежачего тополя, точно молотки вперебой били по наковальням.

- Рота, пли!

Оглушило на секунду залпом, треском и вскриками, а через секунду, весь странный, чужой и далекий, едва успели солдаты закрыть затворы, он снова крикнул:

- Рот-та, пли!

X

Ура! - и разбросали баррикады.

Ворота положили плашмя на землю.

Девять трупов рабочих свалили на них в кучу, головами то в одну сторону, то в другую.