Долго думать не пришлось. В гостиной комнате, на диване сидел Франс. Я аккуратно вошла и поймала удивленный и жестокий взгляд. Внутри все похолодело.

— Какого черта! — его губы искривились в неприятной гримасе, а глаза сузились. — Ты тут делаешь! Какого черта ты явилась сюда! Здесь тебя никто не ждет!

Я просто не знала что ответить. Все я ожидала, но не этого.

Я молча села рядом. Он замолчал и положил голову себе на руки.

— Наора, почему? — сказал он уже мягче и как-то устало.

— А ты не знаешь? — обреченно сказал я.

— Наора, Наора. Забудь обо всем, выкинь из головы все глупости и живи себе в свое удовольствие. — он встряхнул головой и посмотрел на меня.

— Ты меня не понимаешь! Ты даже не хочешь понять! А это самое страшное. — Я прижала колени к груди. И тишина.

Мы молча сидели не разных концах дивана. Он не собирался просить прощение за грубость, а я не собиралась прощать, Но что-то держало нас здесь, не давало подняться, послать все к черту и разойтись. Было неуютно, тоскливо и одиноко… Часы на стене отмеряли минуты тишины. Он не попросит прощения. Я его знаю, он не унизиться. Лучше промолчит… Будет молчать и злиться. А я принципиально не хочу отчитываться за свои поступки ни перед кем: ни перед родителями — ни перед ним. Он, как-никак, мне совершенно чужой человек, я для него тоже. Я уже не ребенок, я имею право делать все, что захочу. Почему мы не можем побыть вместе, как все нормальные люди. Почему мне так трудно без него, но еще труднее с ним. Он сидит задумавшись. Если бы я умела читать мысли…Ему идет та поза. Это выражение печальной сосредоточенности. Его волосы стали длинными, но не ровными. У него очень красивый профиль. И вообще, он очень красивый. Я не вижу в нем ни одного изъяна.

— Я ухожу через два часа. — тихо и неуверенно сказал Элис. — Я хочу попросить прощения за то что, был груб. Прости. Я просто вышел из себя, когда увидел тебя тут.

Судя по его лицу, ему было трудно признавать свою неправоту. У меня дрожали губы.

— Мог бы как-нибудь по-другому отреагировать на мое появление…

— Как, по-твоему: дружеское рукопожатие? Или любящее объятие? Как мне еще выразить свою буйную радость по поводу созерцания тебя в этом подходящем месте?

— Прекрати!

— Вот видишь, у меня не было выбора. Кстати, я не могу найти большие ножницы. Они всегда лежали в третьей секции.

Большие ножницы я брала еще неделю назад, и куда-то по инерции засунула. Теперь никто не может найти, и все вспоминают меня не злым тихим словом, потому, что приходиться возвращаться в кабинет за своими.

— Зачем они тебе?

Он зажал прядь своих волос между пальцами и, скосив глаза, посмотрел на них.

— Слишком длинные. Они мне мешают. — задумчиво проговорил он.

— А, по-моему, тебе красиво с длинными… — задушевно начала я.

— Лучше скажи, куда ножницы дела. Пока тебя тут не было, все было на месте.

— Не подстригай их. Вот… — И я сняла с волос любимую серебристую заколку. Она когда-то была в наборе с расческой, резиночками и прочей ерундой, а теперь стала совсем одинокой, так как оставшаяся часть набора оказалась не такой прочной и качественной, как она.

Он посмотрел на меня с таким удивлением.

— Ты сошла с ума! Я еще женскими заколками не пользовался.

— Она не женская. Она почти без рисунка. Да и кто в темноте тебя разглядывать будет! — я подбросила ее в воздух. Он поймал ее и долго вертел в руках.

— Ладно, сейчас попробую заколоть. — Он взял ее в рот и двумя руками стал собирать волосы в хвост. — Фсе не жакалывается.

— А все и не надо. Пусть висят на висках и спереди. Вот. Давай помогу.

— Не надо, я фам... Тьфу! Она не держит.

— А ты ее зафиксируй в другом положении. Смотри, какая красота!

Спереди, наискось, почти закрывая один глаз, висело то, что не вошло в официальную прическу. Было необычно видеть его таким, и он это почувствовал и мрачно заключил:

— Теперь я буду пугать врагов только одним своим видом.

— Ну, это сначала только кривовато и непривычно, а так привыкнешь и приспособишься и…

— Не… Может лучше ножницы найдем.

— Не надо. Ты мне так больше нравишься…

Элис шумно вздохнул.

— Мне пора. — сказал он, поднимаясь… — Хотя подожди. Раз уж ты здесь, будь осторожнее. Здесь, вдали от цивилизации, может случиться все, что угодно. Это там твоя жизнь была защищена законом, здесь она ничего не стоит. Здесь даже для людей не действуют законы того мира. Ты помнишь, что написано в контракте? Если ты умрешь здесь, никто не станет докапываться до истины, никто не станет искать виновных, а в случае чего скажут: «Она знала, на что идет. Вот ее подпись». Всегда легко свалить всю вину на внешние факторы, чтобы избавиться от неудобных, слишком много знающих или бесполезных людей. Если ты еще веришь в человечность — забудь об этом. На-всег-да. Вот. Я не могу сделать для тебя большего — и он снял с шеи многократно обмотанную черную тесьму, а на ней был тонкий и длинный, серебристый крест с одним мерцающим белым камнем. Никогда бы не подумала, что он верит в Бога.

— Я больше не верю в Бога. Если он есть, то он — несправедлив. Но если он есть, то пусть опровергнет мои слова и сохранит тебя. — он вложил крест мне в руку. У меня пропал дар речи.

— Но так как надежды на Господа мало. Чтобы выжить. Вот. Не узнаешь? — он отстегнул с пояса нож. Я узнала его, я видела его раньше. — Он чуть не убил тебя, может он и спасет тебе жизнь. Помни, никому не верь… никому… не делай глупостей… а теперь прощай. Через неделю прилетит вертолет. Улетай, улетай на нем. И никогда не возвращайся. Ты всегда можешь отказаться от жизни здесь. Надеюсь, это наша последняя встреча. Прощай. Прощай навсегда, Наора Герус. — он усмехнулся и ушел, не оглядываясь.

— До свидания, Франсуа Элис… — медленно сказала я, когда дверь за ним закрылась окончательно.

Все, что я себе представляла, сжимая в руках контракт, оказалось не таким занимательным и замечательным. Я сижу взаперти, на улицу меня стараются не выпускать, оружие — не давать, потому, что не стерлась память об одном неприятном эпизоде с моим непосредственным участием. Но меня это вполне устраивает — другие на улицу тоже не торопятся выходить. Последний раз я была на улице, когда сломался генератор. В тот день, Мирьям, как раз собиралась написать очередную программу на выбивание дополнительного финансирования проекта. Она сидела в своем кабинете с портативным компьютером, как вдруг по всей территории нашего аванпоста вырубился свет. Она едва успела сохранить информацию и перейти на экономный режим. Мы чуть не оглохли от того, как она орала в наушник. Отдавая приказы направо и налево, она ругалась так, что держа наушник на расстоянии вытянутой руки можно было серьезно пополнить свой словарный запас. Наконец нашли источник бед — навес генератора проломился под тяжестью снега, и… короче, чтобы его починить, нужно было выйти на улицу. Решили выходить попарно. Мы не знали, насколько серьезно там все было сломано, поэтому пока Доминик, одетый в две куртки и перчатки без пальцев, сидел и пытался вернуть нам свет и тепло, кто-то должен был дежурить рядом с оружием. Проблема заключалась в том, что, несмотря на курсы обучения владения пистолетом, многие не знали, с чем придется столкнуться. Большинство членов проекта ограничивались лишь походом от вертолета к аванпосту, который расположен прямо на уже знакомой мне площади с безголовой и однорукой статуей. Поэтому не могли правильно оценить масштаб опасности, особенно при плохой видимости. Когда наступила моя очередь дежурить, то мне было как-то странно знакомо. Стрелять я умела, но плоховато. Хотя, если потренироваться… И когда пришла моя очередь, то я, закутанная в куртку и обмотанная шарфом, в перчатках без пальцев стояла в метрах десяти от техников и всматривалась в метель. Минуты казались вечностью. С одной стороны это интересно, а с другой — невыносимо скучно и напряженно. Нужно все время быть начеку. Пока тебя кто-то не сменит. Я вспоминала разрушенный город, вино из горлышка, решетку и поцелуй. Боже, как горько… Я тряхнула головой, чтобы прогнать воспоминание. А оно назойливо лезло в голову. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела темный силуэт на горизонте. Он двигался быстро. Я подняла пистолет. Повисла звенящая тишина и, не прицеливаясь особо, нажала на курок. Силуэт остановился, а потом выругался женским голосом, потом, стянув с себя капюшон, подошел к нам вплотную.