И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.

Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.

Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.

- Так не забудете? Девочку Галей звали... мальчика Юриком...

И, круто повернувшись, уходит.

Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.

- Я буду искать... - тихо говорит он.

...Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.

- Ну что ж! - говорит Слюсарев. - Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе - не свое!

...Идут войска Польшей...

Дороги... улицы... лесные просеки... поля...

Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.

Под Васей - резвый жеребец, у Автономова - тяжелая артиллерийская лошадь.

- Ну, как командир? - спрашивает корреспондент.

- А ничего! Воюет.

- Тоскует?

- Нет. Теперь, кажись, надеется, - отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. - Где вы такую кобылу добыли?

- А что? - обеспокоился Автономов.

- Ничего! - усмехается Вася. - Могучий конь. Трактор!

- Артиллеристы одолжили... Я сейчас у них был... Едут.

- Нет! - вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. - Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет... без вздоха.

- Едут.

- Ато что ж? - продолжает Вася. - И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей... и умирать веселей...

- Эх, Вася! Война-то - невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь...

- А на это на все наплевать надо! - вдруг рассердился Вася. - И не смотреть! Да! - После паузы, тише: - Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный... - И он даже сплевывает через плечо.

- Ой ли? - смеется корреспондент.

...Идут войска Польшей...

Вот ворвались в город... дерутся на улице... рвут колючую проволоку...

Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.

Бежит с винтовкой наперевес.

- Выходите, люди! - кричит он. - Немца больше нет!

Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:

- Эй! Живые есть? - Ждет секунду и опять: - Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!

И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.

Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.

И один из них говорит удивленному Савке:

- Семь месяцев, проше пана, не видел солнца... - И объясняет: - Я из Майданека убежал...

Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:

"Verboten".

-------------

"Воспрещается".

Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею - как карандашом - зачеркивает надпись и пишет: "Разрешается"!

- Разрешается! - говорит он полякам, окружившим его. - Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!

Идут советские солдаты Польшей...

Измученные люди приветствуют их.

У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.

Идут советские солдаты... полевой дорогой...

И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.

...Стихает песнь...

Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.

Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.

У ворот - полосатые будки. Немцев нет.

Солдаты входят в ворота.

Это лагерь смерти.

Трупный запах висит в воздухе...

Бараки... Виселица... Колокол на столбе посреди плаца...

Притихшие идут солдаты.

Вася Селиванов впереди.

Они подходят к какому-то странному сооружению.

Трубы, похожие на фабричные.

Удушливо пахнет мертвечиною.

Крематорий.

Лежат не сожженные еще трупы...

Отдельно - головы...

Стол, на котором разделывают трупы.

Печи.

Темные носилки с трупами у печи.

Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.

Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.

Солдаты подходят к какому-то бараку.

Здесь - склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.

Русые косы... Черные косы...

Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель...

Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.

Смотрит.

Слеза на глазах солдата...

- Крошкой был... - говорит солдат и смахивает слезу.

Вдруг свирепеет Вася.

- Брось! - кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: - Ничего! Ладно!..

...Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, - у каждого кровоточит душа.

Но не плачут солдаты - они не умеют плакать.

Поле за полем проходят они... Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами...

На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.

Это толпа уцелевших заключенных.

Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе - они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.

Вася Селиванов останавливается перед ними.

- Русские? - спрашивает он.

Растерянно молчит толпа.

Длинный, худой, похожий на скелет поляк выступает вперед. Он показывает на букву "Р" (П) на своей робе.

- Я есть поляк! - говорит он. - А то, - показывает на других, тыча пальцем в их метки, - чех... француз... болгар... бельгиец... грек... Опять чех... хорват... серб... голландец... норвежец...

- Вся Европа в общем! - усмехнулся Вася, посмотрел на калек. - Горькая ж вы Европа! - обернулся к своим. - Что ж, ребята, будем Европу освобождать!.. - Слюсареву: - Веди людей в батальон, пусть их там покормят...

Слюсарев смотрит на эту страшную толпу и говорит негромко:

- Пошли, что ль, бедолаги!.. - И после паузы со вздохом: - А я-то думал: чужая слеза не жжет!

Француз выходит вперед и что-то пылко произносит.

Поляк переводит:

- Он говорит: "Спасибо вам! Теперь мы будем жить!.." Жить! - повторяет поляк и плачет.

Слюсарев идет через лагерь, а за ним ковыляет все это мученическое человечество...

- Они будут жить!

Поляк подходит к Селиванову и говорит, с трудом подбирая русские слова:

- В том доме... проше пана... русская девушка есть... Умирает... - И показывает на барак. - Я покажу!

Он идет в барак, и Вася - за ним.

На койке лежит что-то, закутанное в тряпье, и стонет. Боже, как она стонет!..

Вася наклоняется над койкой. Неловкой рукой отбрасывает тряпье и видит спину.

Страшная это спина!

Словно кожу содрали с нее, и кровь запеклась черно-бурой массой...

- Били... ой, Иезус-Мария, как девушку били!.. - шепотом объясняет поляк. - Потому что русская. А потом привязали к столбу, и целый день она стояла там... пока фашисты не убежали... а мы вызволили...

Селиванов наклоняется к девушке...

Русые косы у девушки... Ей лет семнадцать.

- Косы-то русые... - хрипло говорит Вася. - Как звали ее?

- Не вем... Тут имен не знают... Я и свое имя почти забыл...

Вася бережно берет девушку на руки, подымает и несет из барака. А в глазах воина слезы. Они бегут по лицу, а он не замечает их... Он несет ее через весь лагерь.

Навстречу ему идет колонна пленных. Они идут, потупив вороватые глаза, стараясь не глядеть на печи, на трупы...