— Так оно было всегда, так и останется до веку. Не упускай же своего, отче владыко!

Так в откровенной беседе советовал митрополиту старый его приятель, протопоп Сильвестр.

— Немолод ты, отче! — ответил Макарий. — Опытом искушен, и умом Бог не обидел, а не дело говоришь.

— Кое же не дело? Скажи, отче митрополит!

— А вот, слушай! Как мыслишь. Злых да скверных мало ли кругом?..

— Ой, много!

— То-то ж. Так скажем: для-ради устроения земли, для спокою христианского душою мы покривим, потакнем государю… Он нас возлюбит… Волю нам даст. Надолго ли оно? Иные явятся, совсем душу диаволу предавшие. Да не ради земли или христианского спасения, а ради корысти и прелести земной. Уж они так юношу улестят, на то пустятся, чего мы с тобой, поп, и за райское древо не сотворим. И по маковке нас тогда… Другие придут. И настанет стон, и плач, и скрежет зубовный! Так ли?

— Пожалуй, правда твоя, отче митрополит. Выходит: и так горе, и инако вдвое.

— Ничего не выходит. Помолчи уж. Твоя речь впереди. Твое слово умное не усохнет, верь!..

— Верю… слушаю, отче!..

— То-то ж! Скор ты больно! Обмирянился… Нашу, высшую, Божию правду забыл, Христом заповеданную. Сказано есть: «Возлюбите ближнего своего паче себя!..» Великое, плодоносное это слово. Злого человека любовью своей ты смягчишь, ненависть в нем погасишь… Ремства не вызовешь, коли видит он, что ты за тем же куском не тянешься, который он себе облюбовал… А добрый душу отдаст за любовь. Понял?

— Понял… Да все же: с куском-то как? Надо его доставать же?.. Без него нельзя же?..

— А-ах, отче! Совсем ты школьную науку забыл. Пословки старой не помнишь: двое тягаются — третьему корысть! При нашем куске не то двое, двадцать два спорщика найдутся. Пусть колотятся. А мы подождем. Не уйти куску от нас. Терпенье, терпенье, поп, возьми — и сам целей будешь, и дело лучше сладится. Я уж малолетка-царя вот как узнал. Погоди, все тебе в свой час скажу, как будет дело!..

Заступник за христианство, умный, развитой, широко, не по времени, образованный пастырь, искренно страдая при виде того, как медленно строится царство, как тяжко жить слабым и беззащитным земским людям, Макарий терпеливо выжидал желанной поры. Однажды незадолго до прихода государева, который обещал в тот же день явиться на зов, Макарий призвал юношу, Алексея Адашева.

— Что, сыне, готово твое писание?..

— Готово, святый отец. Благослови прочесть… — с поспешностью, свойственной всем авторам, доставая из шапки листки какой-то рукописи, свернутые в трубочку, отвечал Алексей.

— Нет, погоди, Алеша!.. Дай-ка сюды. Ты мне скажи одно: все по моему сказу писано?

— Все. Как же иначе, святый отец!

— Ин, ладно. Побудь рядом… в келии… Я сам прогляжу. Может, поисправлю что. Уж не посетуй!.. А ты побудь там. Государь, если придет, все жди же! Да вон подвинь поближе лик-то Спаса, что я по тебе писал. С поставцом… Так… Ну, иди с Богом!.. Дожидайся да Богу молись!..

Приняв благословение пастыря, Алексей Адашев с сильно бьющимся сердцем перешел в соседнюю келью, полный какого-то непонятного волнения, странного ожидания. Макарий, между тем не любивший тратить ни единого часу понапрасну, послал за одним из самых знающих своих толмачей итальянцем Чекки.

Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял Четьи-Минеи. Для этой работы ему переводили с латинского и греческого языков всевозможные старые книги и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт. Поэтическая находчивость и живость вымысла особенно помогали святителю в его работе по составлению сборника Четьи-Минеи. Источники были неполны, искажены, порой в обрывках… Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны были и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

Сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение: «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.

— Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства… И как то поразило царя… — обратился Макарий к вошедшему Чекки. — Прочитай мне ее еще разок… И по-нашему перетолкуй… Я послушаю. Да и порисую вот еще… Благо работать сидя можно…

Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для «Макбета», и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

Поправляя изображение Христа, представляющего почти портрет Алексея Адашева, с которого, вопреки обычаю, писал образ Макарий, старец внимательно слушал толковника. Иногда давал ему знак остановиться и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, которые сейчас были зачесаны и собраны вместе.

— Государь жалует!.. — доложил пастырю служка. И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

— Аминь!.. Входи, входи, царь-государь! — делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул Чекки рукой, чтобы тот уходил.

Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным, фолиантом в руках.

Иван поспешил к Макарию.

— Не труди себя, отче… Да еще при недуге! — искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

Тот обнял, сидя, царя и поцеловал его.

— Да уж, хворь — не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому — ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

Иван вспыхнул.

Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали, при всех их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, к а к и м и царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, проснувшегося в душе.

— Какая просьба, отче-господине?.. Приказывай!.. Как сын покорный — все сотворю, что велишь.

— Ну, что ты!.. — замахав слегка худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. — По-церковному — я еще могу указать тебе. А по мирским делам — ты царь!.. Помазанник Божий!.. Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!..

— Все равно, отче! Говори, что хочешь? — глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. — Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

— Как тебе не угадать?.. Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конечно, коли ссылал ты, так знал за что. А ради милосердия, ради имени светлого твоего молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…

— Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

— Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Нигде не уйдешь от них, не скроешься!.. Вот после грозы — пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…

— Не щадили они меня, отец!.. Ни матушку не пожалели, извели бедную…

— Ну, это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?..

— Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надо… И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?..

— Дяди? — в раздумье повторил Макарий. — Воронцовы?.. Ну, конешно: они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…