Феликс садится на другой край тахты и исподлобья наблюдает за Павлом Павловичем. А тот неторопливо извлекает из своего футляра очередную серебристую трубочку, капает из нее на последний кусочек бутерброда и, закативши глаза, отправляет кусочек в рот. Она наслаждается, причмокивает, подсасывает, покачивает головой как бы в экстазе. Проглотивши, наконец, он продолжает:

— Вот чего вы, смертные, понять не в состоянии — вкуса. Вкуса у вас нет! Иногда я стою в зале ресторана, наблюдаю за вами и думаю: «Боже мой! Да люди ли это? Мыслящие ли это существа? «Ведь вы же не едите, Феликс Александрович! Вы же просто в рот куски кладете! Это же у вас какой-то механический процесс, словно грубый грязный кочегар огромной лопатой швыряет в топку базарный уголь. Ужасающее зрелище, уверяю вас. Вот, между прочим, один аспект нашего бессмертия, который вас, конечно, на ум не приходит. Наше бессмертие — это бессмертие олимпийцев, упивающихся нектаром, это бессмертие пирующих воинов Валгаллы! Этот эликсир — что-то поразительное! Вы можете есть все, что угодно, кроме распоследней тухлятины. Вы можете пить любые напитки, кроме отравленных ядов. Никаких катаров, никаких гастритов, никаких заворотов кишок и прочих запоров… И при всем при том ваша обонятельная и вкусовая система всегда в идеальном состоянии. Какие безграничные возможности для наслаждения! Какое необозримое поле для эксперимента! А вы ведь любите вкусненько поесть, Феликс Александрович! Не умеете — да. Но любите! Так что нам с вами будет хорошо. Я вас кое-чему научу, век благодарны будете… И не один век!

ФЕЛИКС: Да вы просто поэт! Бессмертный бог гастрономии!

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Оставьте этот яд. Он неуместен. По сути дела, я хотел помочь вам преодолеть вашу юношескую щепетильность. Я понимаю, у вас нет и быть не может привычки распоряжаться чужой жизнью, это не в обычаях общества… А может, вы просто боитесь рисковать? Так ведь риска никакого нет. Пусть он сколько угодно кричит о шпагах — никаких шпаг ему не будет. Будут либо две пилюльки, либо два шприца. Магистр обожает шприцы! А тогда все упирается в чистую технику, в ловкость рук. Этим буду заниматься я, и успех я вам гарантирую…

ФЕЛИКС: Слушайте, а зачем это вам? Какая вам от меня польза? Чокаться вам не с кем, что ли? Нектаром…

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Польза-то как раз должна быть вам очевидна. Во-первых, мы уберем мозгляка. Это поганый тип, он у меня повара сманил. Жерарчика моего… Карточные долги я ему простил, пусть, но Жерара! Не могу я этого забыть, не хочу, и не просите… А потом… Равновесия у нас в компании нет, вот что главное. Я старше всех, а хожу на вторых ролях. Почему? А потому, что деревянный болван ротмистр держит почему-то нашего алхимика за вождя. Да какой он вождь? Он пеленки еще мочил, когда я был хранителем трех ключей… А теперь у него два ключа, а у меня — один!

ФЕЛИКС: Понимаю вас. Однако же я не ротмистр.

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Э, батенька! Что значит — не ротмистр? Физически крепкий человек, да еще с хорошо подвешенным языком, да еще писатель, то есть человек с воображением… Да мы бы с вами горы своротили вдвоем! Я бы вас с маркизой помирил. Что вам делить с маркизой? И стало бы нас уже трое…

ФЕЛИКС: Благодарю за честь, но вынужден отказаться.

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Почему, позвольте узнать?

ФЕЛИКС: Тошнит.

Пауза.

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Позвольте мне резюмировать ситуацию. С одной стороны

— практическое бессмертие, озаренное наслаждениями, о которых я упомянул лишь самым схематическим образом. А с другой — скорая смерть, в течение ближайшей недели, я полагаю. И вам угодно выбрать…

ФЕЛИКС: Я резюмирую ситуацию совсем не так…

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Батенька, да в словах ли дело? Бессмертия вы хотите или нет?

ФЕЛИКС: На ваших условиях? Конечно нет.

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ (воздевая руки): На наших условиях, видите ли! Да что же вы за человек, Феликс Александрович? Я чудовищно стар. Вы представить себе не можете, как я стар. Я сам иногда вдруг обнаруживаю, что целый век выпал из памяти… Скажем, времена до Брестской унии помню, и что было после Ужгородской — тоже помню, а что было между ними — как метлой вымело… Так вы можете представить, сколько я этих соискателей на своем веку повидал! Кого только среди них не было… Византийский логофет, монгольский сотник, богомол — еретик, ювелир из Кракова… И как же все они жаждали припасть к источнику! Головы приносили и швыряли передо мной: «Я! Я вместо него!» Конечно, нравы теперь не те, головы не принято отсекать, но ведь и не требуется! Просто согласие от вас требуется, Феликс Александрович! Так нет! И ведь знаю, казалось бы, я вас — не идеал, совсем не идеал! И выпить, и по женской части, и материальных потребностей, как говорится, не чужд… И вдруг такое! Нет потрясли вы меня, Феликс Александрович. В самое сердце поразили. Может быть, мученический венец принять хотите?

Он смотрит на часы и поднимается. Произносит задумчиво:

— Ну что ж, каждому свое. Пойдемте, Феликс Александрович, времени у нас больше не осталось.

В кабинете тем временем Наташа шарит по полкам с книгами, берет одну книгу за другой, прочитывает наугад несколько строчек и равнодушно роняет на пол. Из угла в угол по разбросанный книгам, окуркам, осколкам посуды снует Курдюков. Клетчатый, стоя лбом у стены, внимательно следит за ним. Иван Давыдович листает журнальную подшивку.

За окном светает.

Входят Павел Павлович и Феликс.

ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Наконец-то! (Отбрасывает подшивку). Итак, Феликс Александрович, ваше решение?

ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: одну минуточку, магистр. Я хочу сделать маленькое уточнение. Я тут поразмыслил и пришел к выводу, что ротмистр прав. Отныне я за нашего дорогого Басаврюка. Как говорится, старый друг лучше новых двух.

КУРДЮКОВ: Благодетель!

НАТАША: Я тоже. К дьяволу чистоплюев.

КУРДЮКОВ: Благодетельница! (Торжествующе показывает Феликсу язык.) ИВАН ДАВЫДОВИЧ (после паузы): Вот как? Н-ну что ж… А я, напротив, самым категорическим образом поддерживаю кандидатуру Феликса Александровича. И я берусь доказать любому, что он несомненно полезен для нашего общества.

Он бросает короткий взгляд на Клетчатого, и тот, сделав отчетливый шаг вперед, становится рядом с ним.