— Софа сильно не расстроится, — рефлекторно успокоил его я.

Хаим недоуменно поозирался, а потом вдруг снова откинулся в седле:

— Ах-ха-ха-ха! Ах-ха-ха-ха! Так что, Софа — теща этого бедного мальчика?!

Мы с Наумом с неприязнью покосились на него.

— И что здесь такого смешного? — спросил генерал.

— А то ты сам не видишь! Ах-ха-ха-ха!

Примусу было гораздо лучше, чем мне. У него был свободен рот, и этим ртом он все время что-то жевал. Кроме того, он расхаживал по конюшне на своих копытах, а не лежал в углу, с заломленными и вдетыми в собственные наручники передними конечностями. И ноги у Примуса не были связаны. Ноги были связаны у меня, причем Примусовыми лошадиными путами. Хотя, назвать Примуса лошадью было бы грубой лестью. Он был тем самым мулом, который родился у чистокровной англичанки Принцессы (свадебный подарок Наума) от неизвестного российского осла, сперму которого Умница вывез три года назад из России, считая что она принадлежит великому жеребцу Мутанту.

Увидев родившегося мула, теща возненавидела сразу и его, и его мать, и Умницу. Последнего, впрочем, она тут же простила, Принцессу продала, хотела избавиться и от мула, да тут вмешался Наум. То ли ему требовалось на всякий случай иметь под рукой наглядное свидетельство, что Софочка не всегда права, то ли он сразу просек, что ненависть к ублюдочному копытному станет гарантией того, что теща будет обходить конюшню за три версты. Действительно, теща, словно иголка, штопает все дыры в особняке и подсобных помещениях, но никогда носу не кажет на конюшню, которую Наум постепенно любовно оборудовал, как российский гараж. Он сам назвал это место «окоп», и немало было выпито нами в последние годы за большим дубовым столом в этом уютном двухуровневом окопчике, пахнущем цирком.

Впрочем, настоящий цирк только разворачивался. За этим дубовым столом заседали пять отставных клоунов, вернее три клоуна и две клоунессы. Последняя явилась только что — рыжая тощая старуха в миниюбке, в короткой кожаной жилетке, с сигарой и массивными побрякушками желтого металла везде, где можно было что-то подвесить, вплоть до щиколоток. Она развалилась на стуле и закинула ногу за ногу.

— Ну? — сказала она остальным. — Что случилось?

— Ривка! — всплеснул ручонками Хаим, — Ты что, без трусов?

Ривка смерила инвалида надменным взглядом и позы не изменила:

— Ну да. Только заметил, что ли? А зачем мне они?

— Ну это же негигиенично, — незнакомый старик неодобрительно покачал лысой головой и брезгливо поджал губы.

— Почему? — почти как Примус, фыркнула рыжая. — Месячных у меня уже нет. Все гигиенично.

— Ты что же, их теперь вообще не надеваешь? — восхитился Хаим.

Ривка усмехнулась:

— Надеваю. Раз в неделю. На зажжение субботних свечей.

В наступившей тишине стало слышно, как хрумкает сено Примус. Старцы потрясенно смотрели то на Ривку, то друг на друга.

— Это правда, Рива? — прижала лапки к груди вторая старуха, похожая на уже основательно подтаявшую снежную бабу. — Ты зажигаешь по субботам свечи?!

— Может, ты еще и субботу соблюдаешь? — опомнился, наконец, Наум. — С ума, что ли, сошла на старости лет?

— Спрячьте от нее спички! — посоветовал лысый с унылой физиономией. — Это у нее пиромания.

— Охо-хо, — вздохнула снежная баба, — а у меня тогда пирогомания. — Слово «пирогомания» она произнесла по-русски, посмотрела в мое стойло и спросила, — ты с чем пироги любишь, сынок?

— Фира, — вздохнул Наум и тоже посмотрел в мой угол, — он не может тебе ответить. У него рот заклеен.

— И давно?

— Что — давно? — не понял генерал.

— Рот заклеен.

— С полудня. А что?

Фира всплеснула руками и возмущенно заколыхалась:

— Он что, с полудня ничего не ел? Чем ты его обычно кормишь, Наум?

Мы с Наумом обменялись одинаковыми взглядами.

— Обычно он сам ест. Уже лет сорок.

Фира, поохивая, с трудом приподнялась, одновременно сдирая с бедер плетеное кресло. Она взяла тарелку и стала наполнять ее снедью из своей кошелки.

Лысый вдруг нахмурился еще больше и неодобрительно уставился на Наума:

— Это неполезно.

— Что? — опешил Наум.

— Рот заклеивать. Если у человека насморк, можно задохнуться.

Наум побагровел:

— Да какая, черт побери, разница!

— Большая, Наум, большая. Что мы должны, по-твоему, делать с трупом? Если он задохнется?

— А что ты собираешься делать с трупом, если он не задохнется, Шай? — хохотнула Ривка и подмигнула Науму.

Шай повернулся к Ривке и вдумчиво сказал:

— Посмотри, какой он жлоб. Кто из нас сможет его тащить? В нашем возрасте переносить такие тяжести вредно. Или ты будешь вызывать грузчиков?

— Позову кого-нибудь из твоих сыновей, — зло отрезала Ривка.

Все укоризненно на нее посмотрели.

Я был так голоден, что увлеченно следил за медлительной Фирой и как-то внутренне не принимал эти «трупные» разговоры на свой счет. А пока она ползла с полной тарелкой в мой угол, думал почему-то о том, что «жлоб» на иврите — это просто здоровый мужик, и это все-таки очень странно. Тут, словно заводная игрушка, ожил Хаим:

— Ни в коем случае! Детей нельзя в это вмешивать! Ронен и так мучается всю жизнь, что выбил ему зуб! А тут мальчик еще и должен принимать участие в убийстве?!

— Умолкни, Хаим! — заорал генерал. — Ронен выбил зуб не ему! Не ему! Другому Баруху!

Но тут и Хаим вскипел:

— Все равно! Мы растили детей не для того, чтобы они становились убийцами или палачами! И этот мальчик должен сам прийти туда, где должен оказаться его труп!

Фира с полной тарелкой как раз доползла до меня. Она улыбалась и кивала. Потом сказала, отдирая пластырь с моей морды:

— Труп мальчика можно привязать к мулу. Мул — очень сильное и выносливое животное. Мы на них когда-то снаряды возили… Кушай, это вкусно.

Это действительно было вкусно. И по тому, как она точно и вовремя тыкала пирогом мне в рот, становилось ясно, что выкормила она не одного внука, и ни одному не позволила быть худым.

— Ну конечно! — сказал Наум. — Мой мул с трупом моего зятя!

— Так давайте мальчика не убивать! — обрадовался Хаим. — Хватит с него выбитого зуба! Ах-ха-ха-ха!

Примус подошел, шумно вздохнул, потянулся мордой к Фире, и предназначавшийся мне кусок пирога достался ему.

— Вот и молодцы, — похвалила нас с мулом Фира, отряхивая с юбки крошки.

— Он не мальчик, — грустно сказал Наум, — он полицейский. Вы думаете, я хочу его убивать? Но он ненормально честный полицейский. Иначе он уже давно был бы с нами. Я еще после женитьбы об этом подумал. Попросил досье у его начальника. Вы даже не представляете…

— Короче, — потребовала Ривка.

— Он что, жене не изменяет? Ах-ха-ха-ха!

— Короче — он своего друга детства выследил и сдал, когда тот собирался сбежать в Америку, продав заложенную квартиру. Пришлось даже вызвать психолога, провести беседу с его коллегами, чтобы они нормально к нему относились. Представляете? Друга детства сдал из-за такой ерунды… Кто-нибудь все еще считает, что его можно оставить в живых?

И тут, в наступившей осуждающей тишине, я почувствовал, что не готов умереть, оставив в живых эту легенду.

— Всю правду в досье не подошьешь! — заявил я с каким-то странным пафосом. — Меня тогда самого обманули! Сказали, что они вывозят из страны бактериологическое оружие… Что я мог сделать? Если они уже прошли регистрацию на рейс?

— Ах-ха-ха-ха! — зашелся Хаим. — Действительно, очень честный мальчик! Совсем не умеет врать!

Фира, кряхтя, наклонилась и заклеила мне рот, жалостливо пояснив:

— Что ты не скажешь, получится только хуже. Сиди уже так…

Я сидел и слушал, рассказ Наума о том, как еще в Советском Союзе я испортил блестяще начинавшуюся карьеру своей жены из-за того, что отказал в пустяковой просьбе ее начальнику, сын которого совершил мелкое правонарушение. За двадцать лет брожения в голове моей тещи, эта история достигла нужной крепости и била по мозгам слушателей наповал. Потом они азартно спорили на идише, которого я не понимал. Я даже начал слегка задремывать и мне казалось, что я отправлен на лето к бабушке и, прячась в сарае, слышу, как она ругается с дедом в летней кухне. Наконец, они замолчали, и я сразу очнулся.