Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.

Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.

Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.

Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.

...Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.

Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть...

Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.

Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи... Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.

Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом...

Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе...

Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.

«Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть...»

Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.

Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.

Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.

Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.

Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.

Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.

А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы...

Этот народ тоже ошибся, думал Иван.

Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.

Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.

И так же хрипло засмеялся.

Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.

Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.

Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.

Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.

Я победил этот народ, подумал он.

И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.

...Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.

Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.

Сзади, где-то за горами, должна быть Грузия, справа – Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье... Что там слева, он просто не помнил.

Выйдя на дорогу, Иван пошел влево, поскольку справа было селение в долине, которое Ивана не интересовало.

Куда он идет, Иван не знал и не думал об этом. Он шел к западу, хотя цель его была на севере, но и цели этой он не знал, двигаясь инстинктивно.

Через полчаса он наткнулся на обгоревшие «Жигули» стоявшие поперек дороги.

Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой можно было угадать водителя.

Метров в десяти от еще коптящей машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только галифе офицерского покроя.

Иван остановился над ним.

– Стой, – услышал он сзади тихий, но явно взволнованный голос. – Иди с дороги в кусты.

Иван пошел с обочины на голос.

– Стой, – услышал он опять. – теперь налево и вон в тот орешник.

Повернувшись в кустах лещины, он увидел сзади себя молоденького лейтенанта с направленным на него «Макаровым».

– Фу, бля, – русский, – облегченно выдохнул тот, увидев иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, блять, что стоишь!

– Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.

– Че голый такой? Из плена, что ль идешь?

Иван помолчал.

– Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил он.

– Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел... Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, блять, черножопых...

Лейтенант скрипнул зубами.

– За нами «Урал» шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...

Иван сидел молча.

– Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался что ль?

Лейтенант хохотнул.

– Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...

Иван сидел молча, не чувствуя ни обиды, ни раздражения, только невыносимую скуку неосознанного существования, которой несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса.

– Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.

– Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.

Лейтенантик напрягся.

Иван взглянул на него и тут впервые увидел в его глазах тот блеск, который потом часто видел в глазах людей за секунды до их смерти.

– Ты что же, сука... А за Санька?

Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.

Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он, Иван, ответит этому лейтенанту. А потом тот будет нажимать на курок. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. И в эти остановленные, растянутые мгновения близости смерти, Иван, млея и наполняясь восторгом от ее близости, сделает три движения, после которых заберет жизнь этого человека.

– Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.

Произнося эти слова, Иван ждал, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.

Это только лейтенанту в его неведении ритма смерти казалось, что он сейчас просто нажмет на курок и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу, и будут крошить чеченцев в капусту, мстя за Санька, за его, – лейтенанта, их командира, – страх, за его унижение перед самим собой.

Ивану ничего этого не казалось. Он знал, что ничего этого не будет. Как нет уже взвода, который все еще ждет лейтенантик. Иван словно видел горящий посреди дороги «Урал», трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними и собирающих их автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги.

Палец лейтенанта двинулся, но только палец. Курок еще оставался неподвижен.

В это мгновение двинулся и Иван. Его тело, устремившееся к лейтенанту, двигалось со скоростью вдавливания курка в тело пистолета.