Он и сейчас почувствовал неконтролируемое шевеление внутри штальмановских брюк, когда вспомнил, как он расставил раком все эти пятнадцать классных попочек, рассматривая, пробуя пальцем, нюхая и облизывая все, что хотелось обнюхать и облизать. А потом трахал их всех одновременно, не успевая вынимать и всовывать, вынимать и всовывать, каждый раз обжигаемый волной удовольствия от новизны тактильных ощущений и сознания покорности принимающей его член женской плоти. Он тогда кончил несколько раз подряд, возбуждаемый не столько их прекрасными телами, сколько осознанием своей сексуальной себестоимости: он – один, а баб – пятнадцать.

Лещинский сунул руку в карман и ощутил сквозь ткань подкладки жесткость своего члена, конечно же не забывшего тот праздничный пир в свою честь. Лещинский понял, что ему необходимо кончить прямо сейчас, иначе его просто разорвет от желания.

Он уже расстегнул штаны, достал член и начал мастурбировать прямо на берегу, когда в мозгу неожиданно всплыла финальная сцена того новоселья: он, совершенно обессиленный, пил коньяк, а проститутки перетрахались друг с другом, хотя это он не оплачивал. Тогда ему, утонувшему в своем удовольствии, было абсолютно все равно, чем они занимаются, а сейчас до него дошло, что ни одну из них он тогда не удовлетворил, и они ему показали свое отношение к его сексуальной ценности.

Все его желание резко пропало.

Он вдруг увидел себя со стороны и ужаснулся.

Дернув вверх молнию, он почти бегом побежал в ту же сторону, куда уехал «форд» Крестного, озираясь по сторонам и сильно надеясь, что никто его здесь не видел.

«Пара – дней, пара – дней», – колыхалось в мозгу Лещинского в такт его шагам.

Неожиданно для себя он вышел на Таманскую улицу, у ее пересечения с третьей линией Хорошевского Серебряного Бора, в места достаточно цивилизованные, и сразу почувствовал себя гораздо увереннее.

А когда буквально через пять минут ему удалось поймать такси, и он брякнулся в него, назвал адрес и устало прикрыл глаза, тревога прошла окончательно. Он мчался по залитой майским солнцем Москве и думал только о том, как сейчас залезет в свою «джакузи» и, смыв с себя воспоминания о пережитом сегодня страхе, примется решать загадку, заданную ему Крестным.

Они на приличной скорости пролетели проспект маршала Жукова, Мневники, потом пробирались какими-то Силикатными и Магистральными толи улицами, толи проездами, пока не выбрались, наконец, на Звенигородское шоссе.

Вскоре слева замелькала ограда Ваганьковского кладбища, и расслабившийся было Лещинский вновь вспомнил угрозы Крестного. Но до улицы Герцена, где недалеко от Никитских ворот стоял его дом, как и он сам, не торчащий на виду, а запрятанный в глубине квартала, оставалось уже недалеко, и Лещинский вновь почувствовал в себе ту уверенность, которой ему сегодня так не хватало в разговоре с Крестным. Он уже не был инфантильным мальчиком, хватающимся при опасности за свой член, как бы ища у него защиты, он вновь вспомнил, что он гений анализа, виртуоз прогноза, мастер обработки информации.

Проезжая мимо высотки на площади Восстания, Лещинский уже полностью восстановил свое самоощущение человека из аппарата Правительства, который порой может больше и быстрее, чем само Правительство.

«Быстрее. Именно – быстрее, – думал Лещинский. – Два дня – это много. Один.»

Он решит эту задачу сегодня, уверял себя Лещинский. И сегодня же позвонит Крестному. Только так можно восстановить с ним контакт. А это было, пока, единственное, на чем основывалась стабильность его жизни.

...Вновь победивший в своих воспоминаниях Чечню и вновь возвращающийся в Россию, Иван спал в своей конспиративной комнатенке на восемнадцатом этаже, восстанавливая силы после пережитого сражения с обеими противоборствующими в чеченской войне сторонами. Вечернее майское солнце било в открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне от такого же яркого, ослепляющего чеченского солнца, освещавшего его путь домой.

Перейти линию фронта особого труда не составляло, поскольку и не существовало никакой четко определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем русские войска, он попал в местность, где все было наоборот, и даже не заметил, как произошла эта перемена.

От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего, только из-за того, что Иван и они принадлежали к разным народам.

Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войною.

Его серая «нива» торчала на опушке леса, на которую вышел Иван, давно покинувший дорогу, ставшую намного более людной, и пробиравшийся более укромными путями.

Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов, и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешаный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.

Иван понял, что жизнь этого человека ему нужна. Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, обманывая смерть, пытаясь заставить ее служить себе.

Это было скучное убийство.

Это даже не было убийством.

Это было мгновенным прекращением существования того, что не было достойно ни жизни, ни смерти. Иван не мог наградить его знанием близости смерти.

Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть.

Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, так быстро покидает его мозг сознание, так быстро переходит он грань между живой и неживой материей.

В «ниве» Иван нашел трофеи убитого им мародера.

Целую гору, штук пятнадцать «калашниковых», пару офицерских «макаровых», гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная, зачем.

В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана это заинтересовало больше, чем оружие.

Он пока еще не успел обдумать – как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Ведь это до первого патруля...

Он порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей.

Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да, черт с ней, с рубашкой.

Иван снял форму убитого им лейтенанта, и переоделся. На его взгляд он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы, достаточно запачканный войной, чтобы не вызывать подозрений в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских.

«Сойдет», – решил Иван.

Машина у него была.

Это было хорошо, даже очень хорошо, поскольку очень сильно приближало его цель, ускоряло путь на север.

Не было документов.

Это было плохо, так как сводило на нет все преимущества обладания машиной.

«Деньги, – подумал Иван. – Должны быть деньги.»

Он обшарил карманы застреленного им мародера.

Денег было мало. Тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят.

Кроме того Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт.

Сунув деньги в карман, он опять полез в машину.

Еще один мешок, вытащенный им из машины, был набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков. Там были часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы...

Иван не стал копаться в этих атрибутах жизни, свидетельствующих сейчас о смерти своих бывших владельцев, а еще раз осмотрел салон машины.