Следующим утром, когда Эллери покончил со второй чашкой кофе, в дверь позвонили. Открыв дверь, Эллери увидел на пороге ребенка. В прихожей и в коридоре было темно, поэтому ему пришлось напрячь зрение. Очевидно, девочка облачилась в одежду матери — которая, несомненно, была незаурядной личностью! — и отважно старалась справиться с волнением.

— Да? — ободряюще улыбнулся Эллери.

— Эллери Квин?

Он всмотрелся в тени коридора, так как голос принадлежал взрослой женщине, и недоуменно спросил:

— Это вы сказали?

— Меня зовут Рима Эндерсон. Не могла бы я поговорить с вами?

Чтобы прийти в себя, Эллери понадобилось несколько минут. Мировая литература изобилует героинями, наделенными авторами такими свойствами, которыми не обладает ни одна реальная женщина. Но перед ним стояла девушка из плоти и крови, словно шагнувшая со страниц книги. Как Эллери вскоре узнал, фактически так оно и было.

В Риме Эндерсон ощущалась удивительная цельность. Словно природа создала ее из одного куска какой-то ценной породы, девушка была стройна и изящна, словно фарфоровая статуэтка. Она вошла в прихожую совершенно бесшумно, заставив Эллери подумать об эльфах и колибри…

Но, разглядывая Риму при свете, он убедился, что в ней нет ничего хрупкого. Она походила на миниатюрный, но зрелый фрукт. Ребенок, волнующий как женщина… Этот парадокс особенно подчеркивали ее глаза, бесхитростные и безмятежные, как у маленькой девочки, но в то же время во взгляде было что-то загадочное, чего никогда не встретишь у детей. Девушка была полна свежести и очарования.

В музыкальном голосе Римы слышалось нечто таинственное и многозначительное. Это был голос ручейка или дриады.[7] Так оно и есть, подумал Эллери. Она — нимфа, живущая в середине дерева. Затем он вспомнил, кто такая «Рима». Так звали женщину-ребенка, полудевушку-полуптицу из венесуэльских джунглей в книге, которую он читал лет двадцать тому назад.

А теперь Рима сидела в его квартире!

Но где же старый Нуфло — ее дедушка? И его собаки Сусио и Голосо? У него были все основания ожидать их увидеть, как и дерево мора, колибри и маленькую шелковистую обезьянку.

— Имя Рима вам дали, когда вы родились?

— Да.

Его дал ей отец — городской пьяница. Он назвал дочь Римой в честь героини У.Г. Хадсона[8] и сделал ее настоящей Римой. Формировать ребенка по образцу литературной тезки довольно жестоко, но поэтично. Эллери внезапно увидел Тома Эндерсона в новом свете. Возможно, шеф Дейкин и «Архив» все-таки не правы. Такой человек мог встать на краю скалы Малютки Пруди и взлететь подобно Икару.[9]

Никто в Райтсвилле не знал эту девушку хорошо — очевидно, для города она была полумифическим фольклорным персонажем. Городской пьяница, должно быть, прятал ее, оберегая утонченный продукт своей творческой энергии от губительного влияния общества. Эллери догадывался, что товарищами по играм Римы Эндерсон были птицы и зверьки, а игровой площадкой служило природное окружение Райтсвилла — равнины, холмы, ручьи и дикие леса, в которые едва ли кто-либо рисковал углубляться. И если ее волосы были волнистыми, кожа — гладкой, а губы — розовыми, как молодая малина, то все это было результатом воздействия природной косметики: солнце, воздух и вода — самый лучший салон красоты, который всегда был к услугам такой девушки, как Рима, в другой, так же как и мир изысканных туалетов, ее нога никогда не ступала.

На девушке были платье из дешевой хлопчатобумажной ткани, грубые черные чулки, белые туфли на низком каблуке и чудовищная шляпа без полей. Все это выглядело купленным в захудалой сельской лавчонке — Эллери не припоминал, чтобы подобный хлам продавался даже в магазинчиках Лоу-Виллидж. По-видимому, она ходила за ним в деревушки Фиделити или Шини-Корнерс, что расположены к северу и юго-западу от Райтсвилла. Там все стоило дешевле, и было меньше риска попасться кому-нибудь на глаза. Девушка выглядела робкой, как птица. Она была бледной, несмотря на смуглую кожу, — видно, нелегко ей было в Нью-Йорке. Возможно, это ее первый визит в большой город. Эллери вдруг пришло в голову, что хорошо бы сейчас положить ей на колени какого-нибудь зверька или птичку и еще отправить ее назад в Райтсвилл не в таком нелепом наряде. Но, пожалуй, решение этой проблемы придется отложить до более удобного случая.

— Вы специально приехали в Нью-Йорк, чтобы повидать меня, мисс Эндерсон?

Она внезапно рассмеялась — это походило на птичье щебетание.

— Зовите меня Рима.

— Хорошо. Но что вас рассмешило, Рима?

— Никто никогда не называл меня «мисс Эндерсон».

Когда Эллери повторил первый вопрос, она ответила:

— Мой отец, Томас Харди Эндерсон, часто говорил о вас.

Томас Харди[10] Эндерсон!..

— Городской пьяница. — Рима произнесла определение абсолютно непринужденно. Это был обычный факт, вроде дурной репутации сусликов. Девушка быстро восприняла нравы дикой природы — лань не заботит то, что говорят о ее отце.

— Что же он говорил обо мне, Рима?

— Что вы человек, который всегда стремится узнать правду. Он сказал, что если после его смерти у меня будут неприятности, то я должна обратиться к вам. А у меня как раз неприятности.

— И вы обратились ко мне?

— Да.

Эллери поднялся, задумчиво теребя занавеску.

— Я слышал о его исчезновении, — сказал он, повернувшись.

— Думаю, отец мертв. — Прямота девушки обескураживала. Она не спрашивала об источнике информации Эллери — его осведомленность ее не удивила.

— Очевидно, райтсвиллская полиция тоже так считает.

— Так сказал мне шеф Дейкин. И женщина из газеты. Она мне не нравится, зато шеф очень славный.

— А почему вы думаете, что ваш отец мертв, Рима? Потому что они вам так сказали?

— Я знала об этом до того, как услышала это от них. — Она встала и подошла к окну.

— Что значит «знали до того»? Вам известно что-то, о чем не знают другие?

— Я просто это знаю. Если бы папа был жив, он бы пришел ко мне или прислал письмо. Значит, он мертв. — Рима с интересом смотрела на Восемьдесят седьмую улицу, как будто смерть отца не имела для нее никакого значения. Однако это нельзя было назвать простым любопытством. Интерес к нью-йоркской улице, скорее, был вызван осторожностью. Так воробей вспархивает с тротуара на телефонные провода и оттуда обозревает окрестности, можно ли спуститься на асфальт к крошкам. Не таится ли поблизости какая-то опасность.

— Люди нередко уезжают без объяснений и предупреждений, Рима. Потому что… ну, скажем, у них неприятности.

— У него могли быть неприятности, но он сообщил бы мне, если бы собирался уехать. Нет, отец мертв.

— Следы борьбы на скале Малютки Пруди…

— Его столкнули со скалы. Он был убит.

— Почему?

— Не знаю, мистер Квин. Поэтому я и пришла к вам. — Все так же внезапно девушка вернулась к дивану и села, поджав под себя ноги. Очевидно, воробей решил, что человек на тротуаре безобиден. — Можно я сниму туфли? Они жмут.

— Пожалуйста.

Рима сбросила туфли и согнула пальцы ног.

— Ненавижу обувь! А вы?

— Терпеть ее не могу.

— Тогда почему вы не снимете ваши туфли?

— Пожалуй, я так и сделаю. — Эллери тоже сбросил туфли.

— Если не возражаете, я сниму и чулки. От них такой зуд… — Красивые крепкие ноги девушки покрывали свежие царапины. Но подошвы не отличались красотой — кожа на них ороговела и напоминала штукатурку. Рима заметила его взгляд и нахмурилась. — Они безобразны, верно? Но я не выношу обувь.

Эллери легко представил себе девушку бегающей по лесу босиком. Его интересовало, как выглядит ее повседневная одежда.

— Сначала я хотела поговорить с друзьями отца, — продолжала Рима. — Но…