«Она перескакивает с одной темы на другую, — подумал Эллери. — Нужно постоянно за ней следить, иначе потеряешь нить разговора».

— С Ником Жакаром и Гарри Тойфелом?

— Но они мне не нравятся. Жакар — нехороший человек. А Тойфел заставляет меня… — Она не договорила.

— Что заставляет, Рима?

— Не знаю… Они оба дурно влияли на папу — до недавнего времени…

— Вы думаете, что Жакар, Тойфел или они оба имеют какое-то отношение к тому, что произошло с вашим отцом?

— Нет. Они действительно были его друзьями. Но я не хочу с ними говорить, потому что они мне не нравятся.

В этот момент Эллери казалось вполне логичным не расспрашивать об исчезновении отца его единственных друзей только по той причине, что они не вызывают симпатии.

Он встал и начал быстро расхаживать по комнате, что служило признаком беспокойства. Рима доверчиво наблюдала за ним.

— Расскажите мне все о вашем отце, Рима. Родился ли он в Райтсвилле? Каким образом он зарабатывал на жизнь?

— Папа родился где-то в Висконсине. Он никогда не говорил о своей семье. Думаю, его родители были суровыми и невежественными людьми — он поссорился с ними и ушел из дома еще подростком. Папе хотелось писать стихи. Он поехал на Восток и поступил в Гарвард, зарабатывал уроками. Какой-то гарвардский профессор сказал ему, что из него может выйти только третьеразрядный поэт, зато он обладает задатками отличного педагога. После окончания курса папа начал преподавать английскую литературу в университете Мерримака в Конхейвене… Его настоящее второе имя было не Харди, а Хогг. Он взял имя Харди, когда поступил в Гарвард.

Эллери кивнул.

— Отец преподавал в Мерримаке уже восемнадцать лет, когда познакомился с моей матерью. А она была студенткой. Папа к тому времени уже стал профессором и считался одним из лучших педагогов в университете. Ему было сорок четыре года, а маме — столько, сколько сейчас мне. Ни у кого из них раньше не было возлюбленных, и они влюбились друг в друга.

Сорокачетырехлетний холостяк с устойчивым отвращением к семейным отношениям и творческим разочарованием в прошлом, вынужденный подавить свою страсть к поэзии и заняться преподаванием литературы, и мать Римы, красивая девушка и многообещающая поэтесса. Эндерсон все отдал своей первой любви.

— Папа говорил, что мамины списки покупок были несравнимо поэтичнее, чем те оды, которые он когда-то писал.

Мать Римы приехала со Среднего Запада — она была одной из многочисленных дочерей в семействе нуворишей. Родители строили в отношении нее большие планы и резко возражали против брака с малозарабатывающим профессором, «похоронившим себя в лесах Новой Англии». Но мать Римы порвала с семьей и вышла замуж за Эндерсона.

— Они поселились в университетском городке, на следующий год родилась я. Папа назвал меня Римой в честь героини «Зеленых дворцов».[11] Когда мне был год или два, он построил маленький домик на холмах возле Конхейвена, и мы перебрались туда. Папа каждый день ездил в университет, мама вела хозяйство, заботилась обо мне и писала стихи на конвертах и пакетах из-под продуктов, как Эмили Дикинсон,[12] а я играла в лесу. В уик-энды мы отправлялись в лес втроем. Одежды у нас почти не было, ночью мы спали на еловых ветках, покрытых одеялами. Думаю, мы были самой счастливой семьей в мире. Когда мне исполнилось пять, папа стал каждый день возить меня в школу и забирать обратно. Хотя всему, что я знаю, меня научили он, мама и лес… Потом, когда мне было почти десять, мама заболела и умерла. За одну ночь. Не знаю, что это было, — какая-то редкая болезнь. Сегодня она была с нами, а завтра ее не стало…

Рима сидела неподвижно.

— Никогда не забуду, что сказал папа на маминой могиле, когда все разошлись. «Это несправедливо, Рима. Жестоко и несправедливо». В тот же вечер, уложив меня спать, он отправился в Конхейвен и вернулся очень поздно пьяным…

Воспоминания Римы о тех днях состояли из шатающейся походки отца, его пьяных выкриков, запаха виски, диких рыданий по ночам и столь же диких приступов нежности. В периоды трезвости Эндерсон был бледен и молчалив, руки его дрожали, и он часто читал Риме стихи своей жены. Но эти эпизоды становились все более редкими и наконец прекратились вовсе. Большую часть времени за Римой присматривали жены университетских преподавателей. Впоследствии начались угрозы судебного преследования, если Эндерсон не бросит пить или не передаст девочку благотворительной организации. Но Рима сама отвергла все попытки разлучить их.

— Должно быть, я раз двенадцать убегала из разных мест, — сказала она Эллери. — Никто не мог меня удержать, а вскоре даже перестали пытаться.

После ряда болезненных инцидентов профессора Эндерсона уволили из университета Мерримака.

— Тогда мы переехали в Райтсвилл, — продолжала Рима. — Папе удалось получить место преподавателя в здешнем колледже. Мы жили в меблированных комнатах миссис Уитли на Аппер-Перлинг-стрит. Днем миссис Уитли присматривала за мной. Теперь ее уже нет в живых.

Преподавание Тома Эндерсона в колледже длилось восемь месяцев. Однажды директриса Марта Э. Кули вошла в класс и увидела стакан виски на его столе, он был тотчас же уволен.

— Спустя пять недель миссис Уитли выставила нас за неуплату. «Не осуждай ее, Рима, — сказал мне папа. — Она бедная женщина, а мы занимали место, которое не могли оплачивать. Мы найдем другое жилье, как только я смогу бросить пить и получу работу».

Следующим воспоминанием Римы была хижина на краю болот. Ее построили какие-то инженеры в один из тех периодов, когда требования общественности осушить болота угрожали нарушить политическое равновесие округа Райт. Крыша хижины нещадно протекала. Им удалось починить ее, а в следующие годы Рима пристроила комнату, настелила новый пол из оставшихся досок и посадила плющ вдоль наружных стен.

— Теперь хижина похожа на цветник, — улыбнулась она.

— А москиты с болот? — спросил Эллери.

— Они меня не кусают, — ответила Рима.

С тех пор они жили в хижине. Насколько Рима знала, эта земля не принадлежала никому — во всяком случае, им никто не досаждал. В первые годы женская благотворительная организация предпринимала попытки отнять девочку у отца, но Рима всегда возвращалась к нему.

— Папа нуждался во мне. Я знала это со дня смерти мамы. Он нуждался в человеке, который любил бы его, не ругал за беспросветное пьянство, снимал с него одежду, когда он возвращался домой, поддерживал ему голову, когда он был пьян сильнее обычного, укладывал в постель и читал ему вслух. Откуда мы взяли печь, кровати, другую мебель? Не знаю. Папа умудрялся доставать все необходимое, а нужно нам было немного.

В конце концов безуспешные попытки общественности обеспечить девочке «подобающие условия» были оставлены, и Эндерсонов больше не беспокоили. Денег у них не было, кроме нескольких долларов, которые Эндерсон время от времени зарабатывал случайными поручениями, и маленькой суммы, ежемесячно поступавшей в Райтсвилл почтой до востребования и адресованной «Томасу Хоггу Эндерсону» со штемпелем «Расин, Висконсин», но без обратного адреса.

— Думаю, деньги присылали папины брат или сестра, — равнодушно сказала Рима. — Папа никогда об этом не упоминал, кроме одного раза. «Я пария в племени Эндерсонов, дорогая, — смеясь, сказал он мне. — Их кровь кипит от контакта с неприкасаемым, но они успокаивают свои лощеные души, посылая жалкие гроши. Все это для тебя, малышка. Я не возьму ни одного паршивого цента».

Конечно, Эндерсон постоянно нарушал обещание. Это превратилось в своего рода ритуал. Каждый месяц отец Римы отправлялся на почту на углу Площади и Лоуэр-Мейн и приносил конверт. Рима вскрывала его, отец поворачивался спиной, и она прятала деньги в жестяную банку на полочке над плитой, а потом Эндерсон исчезал вместе с деньгами на целый день.

— Это продолжалось годами. Папа настаивал, чтобы я прятала деньги, и я всегда так делала, чтобы доставить ему удовольствие. Иногда он даже заставлял меня прятать их в какое-нибудь другое место.