Однако Канер не унимается:
– Ваша мать не раз высказывала намерение уехать из СССР в Польшу. Почему Вы это скрываете?
И снова Ядвига уходит от ответа:
– Таких заявлений от матери я не слыхала.
– А какие антисоветские разговоры вела при Вас мать?
– При мне не было антисоветских разговоров.
Довольно странные вопросы, не правда ли? Особенно если учесть, что касаются они родной сестры Феликса Дзержинского.
Образ самого «рыцаря революции», впрочем, тоже присутствует на страницах протокола. Оказывается, Ядвига Эдмундовна, «пользуясь именем сестры Дзержинского, часто пыталась вмешиваться в дела. К нам в дом было целое паломничество всяких родственников арестованных контрреволюционеров, мать их принимала и начинала ходатайствовать. Когда об этом узнавал Ф. Э., он очень ругал ее за это и требовал не лезть не в свое дело».
Нетрудно представить, что это были за «контрреволюционеры», если даже отца космонавтики Циолковского – и того упекли в кутузку доблестные чекисты.
Власть ЧК была в те годы абсолютной. Люди Дзержинского сами арестовывали, сами вели следствие, сами выносили приговор. Даже расстреливали сами.
Куда, к кому могли обратиться родные арестованных? Где искать управу на беззаконие «чеки», когда людей расстреливают пачками и никому нет дела до рядовых судеб?
Добрая, сердобольная Ядвига Эдмундовна. Если и принимала она несчастных жен или матерей тех, кого безжалостно уничтожал ее брат, то исключительно из одного лишь сострадания. Только милосердие это через 20 лет обернулось ей боком.
На одном из следующих допросов Ядвига уже детально расскажет, как ее мать вмешивалась в дела ВЧК. Что якобы Дзержинский отдал даже специальное распоряжение, «запрещающее работникам ЧК принимать во внимание ходатайства матери», а когда и это не помогло, то в Кремле прошло будто бы заседание, «на котором обсуждался вопрос с Ядвигой Эдмундовной в связи с ее ролью в незаконных освобождениях крупных контрреволюционеров, и ставился вопрос о необходимости серьезных репрессий против матери, говорили чуть ли не о расстреле ее».
Чем больше времени проходит с момента ареста, тем все меньше стесняется Дзержинская в выражениях. О своей матери она говорит уже, как о враге народа, ее поведение прямо называет «преступным».
«Мать иногда прямо противодействовала и срывала важные операции, проводимые ВЧК. (…)
ВЧК проводила операцию по изъятию большого количества алюминия. Дом на Успенской (ведомственный дом ВЧК, где жила тогда Ядвига Эдмундовна с дочерью – Примеч. авт.) был объявлен как скупочный пункт, куда этот алюминий должны были свозить-продавать, а на самом деле этих свозчиков здесь арестовать должны были.
И вот мать заявила, что она такого обмана не допустит, и когда возы с алюминием подъезжали, мать из окна стали кричать возчикам, что здесь не купцы, а чекисты, что все отберут и их заберут».
Уже одного этого факта вполне достаточно, чтобы Ядвига-старшая последовала за своей дочерью: на Лубянку. Однако здесь не привыкли работать по мелочам. Если действовать – так с размахом.
Все новые и новые показания выводит на бумаге следователь:
«Мать как-то рассказывала мне, что один из освобожденных ее стараниями из-под ареста ВЧК поляков в порыве благодарности заявил ей, что „за ее участие поляки ей в Варшаве поставят памятник».
Узнаете? Ну конечно же, все это мы уже читали – правда, не в протоколах допросов, а в доносе приснопамятной гражданки Павловой. И о сводном брате – польском полковнике Кушелевском, существование которого Ядвига, в конце концов, вынуждена-таки была подтвердить. И о «нелепых контрреволюционных высказываниях».
«Мать действительно распространяла контрреволюционную клевету. Так, несколько лет назад (…) мать вдруг мне заявляет: „Вот видишь, Яденька, как бывает. А когда Ленин был жив, он ведь писал, что Сталину нельзя доверять такой большой работы, а когда Ленин умер, все-таки доверили“. Я спросила мать, что она за ересь говорит, а она мне в ответ: „Не спорь, когда я сама собственными глазами читала это у Ленина“ (и она назвала мне какую-то газету, но не помню какую, где об этом было якобы написано).
Я признаю, что скрыла и никому не сообщила о такой клевете, распространяемой матерью, хотя обязана была это сделать тогда же».
Вот так – ни больше ни меньше. Обязана была донести на родную мать, но не донесла. Впрочем, это никогда не поздно…
Так в протоколах допроса появляются подробности, которых не знала и не могла знать стукачка Павлова.
О том, например, что Ядвига-старшая «была любовницей» некоего ксендза-немца, арестованного потом за шпионаж.
(«Мать всеми силами пыталась его выручить, но ничего из ее хлопот не получилось и его не то расстреляли, не то другой приговор был».)
Или о том, что на одном торжестве по случаю октябрин ее выбрали в президиум, как сестру Дзержинского, но «она выступила с речью против октябрин и стала доказывать правильность обряда крещения».
Или о том, что в конце 20-х Ядвига Эдмундовна привезла из Новороссийска заявление от католической общины, которая протестовала против закрытия костела, и даже ходила с ним в польское посольство.
Впоследствии в обвинительном заключении против племянницы Феликса показания эти будут подытожены даже без всяких дополнительных проверок, к чему обременять себя лишними хлопотами – следующим образом:
«Ее мать, соединявшая в себе фанатическую религиозность и моральную распущенность, случайно оказавшаяся после революции вблизи Ф. Э. Дзержинского, в антисоветских целях содействовала незаконным освобождениям и бегству арестованных контрреволюционеров, в том числе польских шпионов, и вступала в сношения с польским посольством в Москве».
Убийственность формулировок не оставляет, кажется, для Ядвиги-старшей никакой надежды на спасение. Люди исчезают в лагерях куда как по менее серьезному поводу. Здесь же – целый набор прегрешений, каждое из которых тянет на высшую меру революционной защиты: и организация побегов, и связи со шпионами, и сношения с вражеским польским посольством.
Однако Ядвигу Эдмундовну почему-то не трогают. Почему? Ведь в обвинительном заключении против ее дочери одним из семи пунктов обвинения черным по белому значится:
«Скрывала от Советской власти известные ей факты антисоветских действий и контрреволюционной клеветы со стороны ее матери».
Как же так? Дочка идет под суд за то, что не донесла на изменницу-мать, а мать – остается на воле? Где логика?
Можно только догадываться, какими уж мотивами руководствовался Сталин в своем решении не трогать сестру бывшего соратника. Очевидно, что-то изменилось в том сценарии, который изначально был выработан на Лубянке и в Кремле, ведь сами по себе ни Ядвига-старшая, ни Ядвига-младшая никакого интереса для вождя представлять не могли.
Какой ему прок от того, что 69-летняя старуха отправится куда-нибудь на Колыму или в солнечный Магадан? Скорее, наоборот: это приведет только к ущербу лубянской репутации – столь старательно лелеемой. Грязное пятно неминуемо падет на светлый образ Феликса, сиречь на знамя чекистов.
Очередной алогизм.
Не беремся претендовать на истину в последней инстанции. Наши догадки – не более чем версия, и как у всякой версии, есть здесь и свои плюсы, и свои минусы…
К 1940 году на свободе не осталось практически никого из тех, кто создавал когда-то ЧК. Сгинул в лагерях Яков Петерс – тот, что после июльского мятежа 18-го заменил на несколько месяцев Дзержинского.
Увели на рассвете легендарного начальника контрразведки Артузова[107], под водительством которого Лубянка провела первые блестящие контршпионские операции.
Кедров, Бокий[108], Манцев, Лацис[109], Беленький[110] – эти некогда звучавшие на всю страну фамилии отныне никто не называл больше вслух. А если и называл – то исключительно с оговоркой: враг народа.
107
Артузов Артур Христианович (1891-1937). Член РСДРП(б) с 1917 г. В 1918 г. участвовал в установлении советской власти на Севере. С декабря 1918 г. на работе в ВЧК: особоуполномоченный ОО, зам. начальника ОО ВЧК. В 1922-27 гг. начальник КРО ВЧК. Под его непосредственным руководством были проведены первые успешные операции контрразведки («Трест», «Синдикат»). В 1927-31 гг. пом. начальника СОУ ОГПУ. В 1931-35 гг. возглавлял ИНО ОГПУ-НКВД. С 1935 г. – зам. начальника РУ РККА. В 1937 г. начальник Особого бюро ГУГБ НКВД СССР. Корпусный комиссар. Репрессирован. Реабилитирован посмертно.
108
Бокий Глеб Иванович (1879-1940). В революционном движении с 1897 г. Участник первой русской революции. Избирался членом Русского бюро ЦК РКП(б). 12 раз арестовывался полицией. С 1917 г. – секретарь Петроградского ГК, член ВРК. С 1918 г. – в ВЧК: зам. пред ПетроЧК (1918), член коллегии НКВД РСФСР (1918-19), нач. ОО ВЧК Восточного фронта (1919-20), полпред ВЧК в Туркестане (1920). В 1921-37 гг. – зав. спец. отделом (шифровальным) ВЧК-ОГПУ-НКВД, член коллегии. Комиссар ГБ 3-го ранга. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
109
Лацис Мартин Янович (наст. – Судрабс Ян Фридрихович) (188-1938). Революционер-подпольщик. Член коллегии ВЧК с 1917 г.: нач. отдела по борьбе с контрреволюцией, затем – председатель ЧК и Воентрибунала Восточного фронта, председатель ВУЧК. С 1921 г. на административно-хозяйственной работе. Репрессирован. Реабилитирован посмертно.
110
Беленький Абрам Яковлевич (1883-1941). Член партии с 1902 г., революционер-подпольщик, соратник Ленина. В органах ВЧК с момента их основания. Комиссар ВЧК (1918), начальник охраны Ленина (1919-24). В 1921-22 гг. – член коллегии ВЧК. Одновременно, с 1921 г. – начальник спецотделения при Президиуме ВЧК-ОГПУ (охрана руководителей государства). В 1928 г. понижен в должности – сотрудник Центрального архива. С 1930 г. – особоуполномоченный при председателе ОГПУ, а затем при наркоме. С 1936 г. – помощник особоуполномоченного. Майор госбезопасности. В 1938 г. арестован, в 1939 г. осужден за «антисоветскую агитацию» на 5 лет. В июле 1941 г. осужден вторично, расстрелян.