Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, - и это всегда так, этому она не изменяла! - и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть - нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: "Спасибо, дружок!" - и умолкнет. И опять на сцену глядит - слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, - только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: "Не беспокойся, миленький, мне очень удобно..."

Кожа светлая, даже прозрачная, только точки коричневые на ней, а глаза молодые. Совсем девичьи голубые глаза! И голос прямо ручьем журчит. Очень необычная старушенция!

Ребята долго ломали головы, чего это она к ним в студию зачастила. Сроду не было её тут, с тех пор, как студия "ЛИК" существует, а тут на тебе: сидит старушонка! Думали, думали, и тут Аля протяжно так, задумчиво говорит:

- Что-то будет! Наверно, Марк Николаевич все-таки решил ставить Булгакова! Кстати, учитель его, этот самый Николай Валерианович, прославился именно постановкой "Мастера и Маргариты"... погодите-ка, в каком году это было - в семидесятом или в семьдесят восьмом?

Тут все загудели, что, конечно, это было в семьдесят пятом году, ещё тогда туфли и сапоги на платформах только-только в моду входили, у многих матери на фото совсем молоденькие в таких сапогах стоят... Ребята толк в этом знали, потому что изучали историю костюма, и когда какие новшества в моду вошли, могли во сне рассказать...

- Точно, - подхватила Наташа, - эта самая Анна Арнольдовна на фото как раз в таких сапогах. А она ведь Маргариту играла!

- А еще, знаете? - как всегда невпопад завопил дурным голосом Витя по кличке Мирон. - Он ведь, Марк-то наш, терпеть не может, когда его мастером называют, прямо весь штопором взвинчивается и орать начинает... хоть он это и зря - он же гений, без дураков! Для него Булгаков - это святое, потому он и злится так - противно ему, когда в это как бы играют...

- Это точно, Булгаков для него - свет в окошке! - бухнул Макс.

- А тебя это удивляет? - вскинулась Маринка Миловзорова.

- Я знаю, вот, слушайте! - завелась до того молчаливая и всегда тихая Тая. - Марк всю жизнь хотел поставить "Мастера", но не мог, а потом - мы, а мы ещё не актеры, а так...

- Сопли зеленые! - вставил Пашка.

- Нет, не сопли! - пихнула его Маринка. - Ты, может, и сопля, а мы все-таки кое-чему научились... Марк с нами бился-бился...

- И добился! Мы тут дурью маемся, а он с инфарктом лежит! - мрачно брякнул Илья и добавил. - И никто не вякнет, что надо его проведать...

- Илья, ты дурак, честное слово! - возмутилась Маринка. - Сколько можно про это, ведь решили же: к Марку не ходить, не тревожить, пускай хоть недельку от нес отдохнет!

- Слушайте, вы опять не про то, - перебила всех Маня. - Тая что-то хотела сказать...

- Я просто... мне кажется, он "Мастера" всегда поставить хотел, но все не решался, потому что, да, - Булгаков для него - это слишком серьезно. А старик на него наседает, убеждает: мол, пора, надо ставить и все такое, понимаете? Старик ради Марка старается! А чтобы получше про нас узнать ну, какие мы актеры, что умеем, что нет, он сам с Марком сидит, а сюда к нам свою жену-актрису заслал, Анну Арнольдовну. Вот она и ходит, глядит на нас...

- Ага, а чтоб ей тут поуютнее было, внизу в фойе рядом с портретом Алисы Коонен, её портретик повесили. В серебряной рамочке! - ехидно хмыкнул Витя-Мирон.

- Слушай, помолчи ты! - цыкнула на него Наташа. - Не лезь со своими дурацкими выступлениями, Тая правильно говорит. А вообще-то... Мирон, ты хоть и полный кретин, но ты тоже прав: это фото означает, что старуха тут всерьез и надолго, а раз она, значит и старик, а раз они - значит Марк будет ставить "Мастера и Маргариту"!

Отчего Наташа пришла к такому логическому выводу неизвестно, как решительно неясно и то, отчего все разом дружно с ней согласились. Раз одно - значит и другое. Сказано - и точка! И думать нечего! Просто всем до ужаса хотелось играть этот спектакль. Так хотелось, что все мысли на это соскакивали. А мыслей всяких наварилось за эти вьюжные дни целый котел - не меньше!

Тут все загалдели, как сумасшедшие: вспомнили, как сразу после премьеры "Пиковой дамы" пошли какие-то разговоры про постановку Булгакова. Пару раз про это обмолвился Николай Валерианович и говорил он приблизительно в таком духе: дескать, ребята на "Пиковой" очень выросли, им теперь многое по плечу, хоть играй Булгакова! И ещё что-то такое бурчал про себя, что, мол, Марку надо мечту свою, наконец, воплотить, чтоб душа у него ожила и очистилась, потому что очень его эта история с "Пиковой" тряханула... а мечта его - "Мастер и Маргарита"!

Это он очень тихо себе под нос бормотал, но те, кто рядом на репетиции в зале сидели, слышали. А история, которая Далецкого тряханула, очень неприятная вышла. Актриса, которая играла старую графиню, Алена, взяла и на сцене грохнулась в обморок! И не мудрено, потому что зеркало, - оно ещё такое тяжеленное было, в старинной раме, вдруг ни с того, ни с сего треснуло, грохнуло, свет всюду погас и осколки по всей сцене посыпались. А из зеркала - из-за его задней стенки золотые монеты царские покатились. Еле собрали! Так Алена после этого совсем никакая сделалась, все руками на всех махала, мычала что-то и билась, а на губах пена... Видно, крыша поехала. До сих пор в клинике имени Корсакова лежит.

Марк Николаевич тогда и свалился с микроинфарктом - очень переживал, а слух об этой истории с зеркалом по всей Москве прокатился... В студию валом повалили: все хотели своими глазами спектакль поглядеть. И, конечно, взглянуть на зеркало. Только оно стало совсем простое, обычное, как все зеркала, - стекло в него новое вставили.

А ребята от всяких слухов и недомолвок так завелись, что уж и думать ни о чем, кроме Булгакова и его "Мастера" не хотели. Думали-думали и пошли всей гурьбой к Далецкому. А у того - ну, ясное дело, - Николай Валерианович! И вид у него хитрый такой! А глаза светятся.

Встречает в прихожей, сначала, как будто, страшно обрадовался, но быстренько спохватился, суровость на себя напустил, с порога руками на них замахал и закаркал сухим надтреснутым голосом: