Впервые меня пригласили в дом на площади Вашингтона запиской, написанной властным женским почерком на дорогой почтовой бумаге кремового цвета. Очевидно, кто-нибудь из моих друзей порекомендовал меня миссис Брэндан Рейд в качестве портнихи. В записке сообщалось, что миссис Рейд сможет принять меня в субботу, если я приду к ней в одиннадцать часов утра.

Имя ее, Лесли Рейд, было мне знакомо. Не было ли оно связано с каким-то скандалом год или два тому назад? Что-то касающееся смерти ее первого мужа и несколько поспешного замужества с его старшим братом? Я не помнила детали. Но во всяком случае они не имели никакого отношения к работе, которую я надеялась получить и в которой так нуждалась.

В субботу в назначенное время я с волнением пошла к миссис Рейд. Мастерская по пошиву женского платья была создана моей матерью. Она занималась ей старательно и усердно в течение десяти лет и даже больше, после гибели моего отца в битве при Шайло.[1]

А теперь, после неожиданной, ужасной смерти моей матери и, младшего брата под копытами лошади всего шесть месяцев назад, эта мастерская досталась мне, и мне пришлось продолжить дело моей матери. У меня, однако, не было того умения и интереса к делу, которыми обладала моя мать. И это было слишком заметно для тех дам, которые так долго пользовались ее услугами, а теперь неохотно, без особого доверия отдавали свои наряды в руки двадцатидвухлетней девушки. Сейчас у меня в работе был только один заказ, который мне предстояло закончить, а дальше я пока не знала, как смогу заработать себе на жизнь.

Осенние листья тихо падали с деревьев на площади Вашингтона и лежали в золотистых завихрениях, созданных ветром, по всем дорожкам. Листья разлетались из-под ног с сухим хрустящим звуком, столь характерным для октября. С возраставшей нерешительностью я приближалась к домам из красного кирпича, стоявшим фасадом к площади, с маленькими ухоженными садиками, огороженными причудливыми решетками из кованого чугуна. К входным дверям дома Рейдов, украшенным колоннами в греческом стиле, вели мраморные ступени с балюстрадой. Эти красивые дома всегда вызывали у меня восхищение.

Я нажала звонок у двери и, ожидая ответа, подняла лицо и подставила его под мягкие теплые лучи неяркого осеннего солнца, подернутого легкой дымкой, чувствуя, как его тепло разливается во мне. Горе, постигшее меня, надолго оставило меня без тепла. Вид дворецкого, открывшего дверь, заставил меня снова ощутить холод. Гордо поднятый нос, неподвижная шея… Взгляда, брошенного на мое траурное одеяние не модного покроя, было ему вполне достаточно, чтобы заключить, что я не стою его внимания. Он провел меня в маленькую элегантную гостиную и ушел доложить о моем приходе.

Мне всегда было приятно, когда я имела возможность заглянуть в дома людей зажиточных. Из-за воспоминаний моей матери и моих собственных о нашем доме это никогда не приводило меня в замешательство и не вызывало чувства зависти. Если бы мой отец был жив, я бы выросла в нашем большом, несколько беспорядочно выстроенном доме в Нью-Джерси, где мой отец был профессором истории.

Я спокойно осмотрелась вокруг: люстра с подвесками, золоченая французская мебель, прекрасная живопись. И, конечно, мне все это было небезынтересно. Мне нравились подобные проявления хорошего вкуса и элегантности, и ничто в этой маленькой, ярко освещенной комнате не предвещало той унылой душной атмосферы, которая царила в остальной части дома. Над каминной полкой из итальянского мрамора висело большое овальное зеркало в золоченой раме, и я подавила в себе невольное чисто женское желание встать со стула и посмотреться в него. В конце концов, мне не хотелось, чтобы меня поймали на том, что я кривляюсь перед зеркалом, и я достаточно хорошо знала, как выгляжу.

Траур не шел мне. Слишком смуглая кожа, слишком черные волосы. Только голубизна глаз как-то контрастировала с общим видом несчастья и печали. Свое платье я делала наспех, за неимением времени не уделив ему столько внимания и усилий, сколько мне приходилось уделять одежде клиенток моей матери. Платье было собрано сзади в турнюр, но без свободных складок, которые были в моде в то время: складки мне не нравились, и я не хотела бы, чтобы они были на моем платье. Лиф с баской хорошо сидел на мне, линия выреза заканчивалась полоской белой рюши у шеи, ибо не могла я безоговорочно позволить себе одеться во все черное. Юбка, как принято, состояла из двух частей, и черная материя второй, нижней юбки была видна только внизу. В ушах у меня были небольшие золотые сережки, а на голову я надела старую шляпку моей матери, маленькую и почти совсем плоскую, чуть сдвинув ее вперед на высоко уложенных волосах. Черную вуалетку, войдя в дом, я откинула назад.

Я так задумалась, критически, без зеркала, перебирая подробности моего туалета, что и не услышала, как кто-то вошел в дверь. Я внимательно рассматривала свои руки в черных перчатках, сжимавшие черный ридикюль, когда раздался чей-то голос:

— Вы — мисс Меган Кинкейд?

Я моментально поднялась, вспомнив о цели своего визита, и увидела мужчину, который внимательно смотрел на меня, не отходя от двери. Взглянув на него, я уже не могла отвести глаз. Редко видела я такие глаза, как у него: серые, с холодным, оценивающим взглядом. Лицо было скорее приятным, но угрюмым, темные брови вразлет, высоко зачесанные надо лбом темные волосы. Нос крупный, с еле заметной кривизной, с внушительной горбинкой, губы полные или, скорее, были бы полными, если бы не были сжаты так, что рот образовывал прямую линию. Он выглядел человеком немногим более тридцати, хотя мог быть и старше. В нем было что-то, безотчетно для меня притягательное, но и несколько отталкивающее. Гораздо позднее мне пришлось узнать, что Брэндан Рейд часто производил такое впечатление на окружающих, когда встречался с ними в первый раз. Особенно если это были женщины.

— Да, я мисс Меган Кинкейд, — наконец произнесла я и с удивлением подумала, почему в присутствии этого человека чувствую неожиданное беспокойство. В конце концов, я пришла сюда, чтобы увидеть миссис Рейд, и больше никого.

— Сожалею, — сказал он с холодной вежливостью, — но моя жена несколько нездорова сегодня и не может вас принять, как было назначено.

У меня на лице, вероятно, отразилось разочарование, хотя я тут же попыталась его скрыть. Я гордо выпрямилась, вовремя вспомнив, что именно в плечах чаще всего отражается внутреннее отчаяние.

— Мне очень жаль, что миссис Рейд нездорова, — проговорила я. — Может быть, я смогу встретиться с ней в какой-либо другой день?

Я двинулась по направлению к двери, показывая этим, что не намерена больше отнимать у него время.

Он, однако, не посторонился, чтобы дать мне пройти, и я была вынуждена остановиться в затруднении совсем близко от него. Его серые глаза так же внимательно смотрели мне в лицо, оторвавшись только на мгновение, чтобы окинуть взглядом меня с ног до головы, как бы все еще примериваясь, все еще взвешивая. Потом он резко сделал шаг в сторону от дверей.

— Прошу вас, пройдите, пожалуйста, со мной, — произнес он и направился к лестнице.

Я не знала, что это означало, но подчинилась его повелительному тону. Я последовала за ним, отметив про себя его высокий рост и внушительную осанку.

Дома, стоявшие на площади Вашингтона, строились узкими, но достаточно длинными. Этот дом был шире остальных. Лестница изящно изгибалась и убегала вверх вокруг центрального овала. Задержав руку на темных перилах орехового дерева, я взглянула вверх и увидела застекленный овал в крыше над тремя этажами дома. Площадки не было, и лестничные ступени в виде клиньев красиво поворачивались и поднимались до второго этажа. Стена была оклеена обоями с темными разводами, изображавшими клубнику на кремовом фоне, причем темные разводы преобладали. Газовая лампа, прикрепленная к стене, освещала нам путь зеленовато-желтым пламенем и издавала легкое шипение. Холл наверху был так же мрачен, как и лестница.