Лессепс тоже загорелся ею, тем более что за его плечами был успешный опыт постройки Суэцкого канала. Он добился от колумбийского правительства территориальных уступок, и строительство началось. Естественно, нельзя было обойтись без взрывчатых веществ: на строительстве их использовали в огромных количествах. Динамит на кораблях доставляли до побережья Панамы прямо с заводов Нобеля. Но на этот раз его никуда не нужно было переправлять, так как его использовали на месте. Во время этих работ предприятия Нобеля получили самый большой заказ за всю историю их существования — 300 тысяч тонн динамита!

Но, к сожалению, Лессепс плохо рассчитал стоимость этого проекта. Первоначальной суммы, 1 200 000 000 франков, суммы действительно впечатляющей, так как речь идёт о франках золотом, не хватало — работы могли оказаться не доведёнными до конца. Трудности, впрочем, он недооценил тоже, а это привело к тому, что количество несчастных случаев, произошедших во время строительства и унесших жизни многих рабочих, было очень высоким. Таким образом, цена, которую нужно было заплатить за канал, оказывалась слишком большой, тем более что деньги не имеют значения по сравнению с жизнями людей.

Чтобы пополнить фонды и таким образом получить возможность довести строительство до конца, Лессепс выпустил облигации, которые мог приобрести любой желающий, а также обратился к банкам, среди которых был и банк барона Рай-наха. Часть собранных средств была направлена на газетную кампанию в поддержку проекта.

В 1887 году Лессепс обратился за помощью к Гюставу Эйфелю, и тот внёс существенные коррективы в план строительства. Последовали новые займы. Но было уже поздно. Строительство превращалось в чёрную дыру, в которой пропадали практически все средства. И 1889 год оказался годом закрытия этого грандиозного проекта.

Более 800 000 обладателей векселей остались ни с чем — даже без надежды на возвращение своих денег. В прессе стали появляться статьи, рассказывавшие о многочисленных случаях растрат казённых средств, которые имели место во время строительства.

Финансисты, обладавшие связями в правительственных кругах, попытались замять скандал. Но им это не удалось. В 1891 году началось расследование. Министр Байо был вынужден публично сознаться во взяточничестве. Лессепса приговорили к пяти годам тюремного заключения, Эйфеля — к двум. Барон Райнах покончил с собой. Участие в скандальном деле банкиров-евреев — а барон был евреем — послужило мрачному Эдуару Дрюмону прекрасным поводом для того, чтобы начать ужасную антисемитскую кампанию, которая в конце концов вылилась в бесчестное дело Дрейфуса.

Чтобы привлечь средства, необходимые для строительства канала, Лессепс в своё время организовал нечто вроде лотереи: в каком году будут оплачены те или иные счета, определяли, полагаясь на случай. Поль Барб, кстати, тоже был причастен к должностным преступлениям руководителей строительства. Полмиллиона франков он получил только за то, что убедил Палату депутатов в необходимости создания этой лотереи. Кроме того, вместе со своими сотрудниками он занимался рискованными махинациями с нитроглицерином. И его риск «не оправдал себя». Это был настоящий крах.

Нобель, этот склонный к скрупулёзности бухгалтер, был не на шутку напуган этим делом. Он уже представлял себя окончательно скомпрометированным; он считал себя преступником и ожидал, когда его заключат в тюрьму. Ему казалось, что он разорён. И его страх за собственное будущее был так велик, что он даже обратился к директору одного из своих немецких заводов с просьбой о предоставлении ему работы. Всё это не могло понравиться французским властям — налоговая полиция объявила Нобеля виновным в растрате 4 600 000 франков.

Поль Барб был членом Палаты депутатов. Шарль де Фрейсине[33], горный инженер, в прошлом — соратник Леона Гамбетты, а впоследствии — министр, на одном из заседаний Палаты стал расспрашивать Барба о его делах, а затем обвинил его в том, что он за крупную сумму продал Италии секрет баллистита.

Это было правдой, так как в 1889 году в Авел-лине, на родине Собреро, был построен завод по производству баллистита. А спустя некоторое время итальянское правительство за 500 тысяч лир приобрело у Нобеля право на производство бездымного пороха.

Обвинение, которое Фрейсине публично выдвинул против Барба, было очень серьёзным. Тем не менее, за ним ничего не последовало: в 1890 году Барб умер, и Нобель один на один остался со своими неприятностями.

Лихоимства Барба, несправедливые обвинения в предательстве, а ещё и законные обвинения в промышленном шпионаже и похищении военных секретов… Положение Нобеля становилось всё более невыносимым. В прессе началась кампания против него. Полиция провела в его лаборатории обыск и, естественно, перевернула там всё вверх дном. Можно думать, что такая бесцеремонность могла для ищеек закончиться плохо: во время обыска они переставляли разные флаконы и пробирки, в которых вполне могло оказаться какое-нибудь опасное вещество. Наконец, Нобеля лишили прав на ношение оружия и проведение экспериментов и заключили в тюрьму. Немного позже последовало закрытие завода в Онфлёре; кроме того, был наложен арест на склад баллистита.

Французское правительство нередко упрекали за такое не совсем любезное поведение. Конечно, здесь неуместно было бы защищать полицию, которая часто вела себя слишком бесцеремонно. Однако шпионаж в ту эпоху представлял реальную опасность, и потому Нобель, владевший заводом во вражеской Германии, вполне мог быть принят за тайного агента.

Несмотря на все угрозы и серьёзные обвинения, которые против него выдвигались, Нобель беспокоился лишь о финансовой стороне дела. В письме к своему племяннику Эммануэлю он так оценивал своё положение: «Моя жизнь в Париже теперь совсем не та, что прежде. Я на ножах — как с французскими властями, так и с большинством моих директоров, которых я вынужден уволить. Выкуп акций находящихся на грани разорения компаний — а это было мне необходимо для сосредоточения в моих руках контрольного пакета — стоил мне около 10 миллионов франков. Кроме того, я столкнулся с нечестными и несправедливыми судьями. И теперь я, наконец-таки, понял, что нет ничего более опасного, чем стоять во главе акционерного общества во Франции».

Финансовые неприятности продолжались. Однако «глицериновое дело» оказалось не таким ужасным, как предполагалось. Спекуляции Барба и его сообщников можно было пережить, а их последствия не были безнадёжными. Чтобы привлечь новые средства, без которых восстановить нанесённый урон было бы невозможно, Нобель прибег к выпуску облигаций. Кроме того, он заново сформировал совет директоров, и в нём практически не было его бывших «сподвижников». Другими словами, он был вынужден стать деловым человеком, который работал аккуратно и с полной отдачей.

Тем не менее, несчастья сваливались одно за другим, казалось, им не будет конца. Нобель продолжал сопротивляться. И он всё чаще сдавался, переживая приступы чувства полнейшей безнадёжности всех своих усилий. «Меня уже тошнит от всех этих историй со взрывчатыми веществами, — писал он. — Я непрестанно сталкиваюсь с катастрофами, ограничительными законами, с бюрократической волокитой, педантами и прочим отребьем. И это далеко не полный перечень преследующих меня бедствий. Я так мечтаю об отдыхе и о том, что когда-нибудь я наконец получу возможность посвятить все свои силы и всё своё время моим исследованиям. Но я хорошо осознаю нереальность моего желания, ибо каждый день приносит мне новую заботу… Больше всего мне хочется удалиться от дел, от любых дел. Для меня теперь просто мучительно добиваться мира в логове хищников… Нет причин, которые были бы способны заставить меня, никогда не занимавшегося коммерцией всерьёз и ненавидящего её всем сердцем, беспокоиться из-за каких-то там дел, тем более что я в них разбираюсь не лучше, чем человек, который свалился с Луны. Американские, шведские и норвежские общества успешно занимались своими делами, никогда не докучая мне, и я не понимаю, почему так же не могут поступать и остальные».