А может быть, Нобель мог преуспеть в сатирическом жанре? «Патентная зараза», впрочем, совсем не позабавила уже упоминавшегося секретаря Шведской академии наук, который высказался об этом рассказе следующим образом: «В этом небольшом произведении мадемуазель Люкс — это ослепительная советчица жалобщика, а судья носит туманное имя Туман. Весь юмор от начала до конца какой-то вымученный. Так, например, в уста свидетеля, который готовится присягнуть на Библии, автор вкладывает слова: «Я не могу своим умом объять всего, что записано во всех законах, но я записываю все объятия», — шутка, которая якобы может вызвать смех в приёмной. Так, по крайней мере, считает автор».

Впрочем, нельзя забывать, что этот набросок послужил для Нобеля своего рода отдушиной; ему хватило остроумия, чтобы поиздеваться над тем, что его так сильно задевало. Но «Патентная зараза» не смогла умерить его огорчения, и он пытался излить его в своих письмах. «У Госпожи Юстиции, — писал он в одном из них, — всегда были парализованы ноги, что только и объясняет её удивительную медлительность. А совсем недавно её так стукнули по голове, что теперь её не возьмут ни в один сумасшедший дом… Денежная сторона дела, как правило, оставляет меня равнодушным, но я не могу перебороть глубочайшего отвращения к мелочности, которая с бесстыдством выставляется напоказ… Говорят, что над пролитым молоком плакать не стоит, я и не собираюсь этого делать, но как можно не возмущаться настолько очевидной несправедливостью, тем более что она исходит от государства? Зачем вынуждать народ пытаться добраться до короны, когда можно самостоятельно спуститься со своих вершин к народу? На это указывает нам сам смысл добра и зла. Вся мораль истории с кордитом может быть выражена словами Гамлета, если их чуть-чуть изменить: «В царстве справедливости кое-что подгнило».

Здесь без труда узнаётся свойственный Нобелю пафос и его склонность к подозрительности и поиску врагов и тайных недоброжелателей. Его слова о том, что он равнодушно относится к денежной стороне дела, ещё не означают полного безразличия к ней. Ведь Нобель был, прежде всего, финансистом, привыкшим к долгим переговорам, и этим очень напоминал своего отца. А что касается того, как мы ответим на вопрос, не любил ли Нобель заниматься денежными делами на самом деле или только делал вид, что они его не интересуют, чтобы создать о себе легенду, то это ровным счётом ничего не меняет.

Если Нобель и был заинтересован в чьём-то мнении о нём, то прежде всего речь должна идти о мнении потомков. Нобель хотел, чтобы его имя помнили и после его смерти. Прекрасным доказательством тому может служить учреждение Нобелевской премии. Образ «финансиста не по собственной воле» в интерпретации Нобеля выглядит несколько неестественно и вымученно, как, впрочем, и образ «торговца оружием, ратующего за мир». В личности Нобеля, в её многочисленных проявлениях легко обнаруживается причудливое смешение искренности и позёрства, мечты и прагматизма, щедрости и эгоизма, которое свойственно неуравновешенным людям вроде Нобеля.

Одним словом, поза. А ещё — непрекращающееся страдание и постоянное недовольство, одно из основных качеств его характера. Он вряд ли смог бы перенести счастье — независимо от того, в каком виде оно бы к нему пришло.

Во всяком случае, видеть Нобеля таким — значит видеть реальность. Делать из Нобеля простака, то есть того, кем он никак не мог быть, или странноватого святошу, похожего на персонажа какого-нибудь юмористического романа, было бы большой ошибкой, ибо в этом случае мы неизбежно преувеличили бы или приуменьшили его недостатки и достоинства.

Однако нужно воздать ему должное, отметив его человеколюбие, лишённое какой бы то ни было хитрости.

Не следует преуменьшать и гибкость, хваткость ума Нобеля, универсальность его личности. После его смерти стали доступными его заметки и черновые наброски. Он делал их почти везде — вплоть до журнала, в котором он фиксировал проведённые им опыты. Эти наброски представляют собой либо стихотворения, либо исследовательские планы, либо философские проблемы, над которыми он собирался поразмышлять. Вот один из таких набросков:

Взаимодействие атомов.

Функции мозга, мысли, памяти.

Материя и мировой эфир.

Взаимопроникновение религий.

Вопросы экономики и налогообложения.

Новая система химической нотации.

Система правления, базирующаяся на качественно новых основаниях.

Исследования в области взрывчатых веществ.

Макрокосм и микрокосм.

Эти разнообразные идеи, которые — и это очевидно — требуют объединения в стройную и целостную систему, возможно, уже обрели единство в мысли Нобеля. Но, к сожалению, мы не можем этого утверждать со всей уверенностью. Однако создаётся и другое впечатление, уже гораздо более близкое к истине: в этом перечислении — своего рода философское завещание Нобеля, оставленное нам, его потомкам…

Альфред Нобель, которого французские события согнали с обжитого места, первым делом отправился в Швецию, чтобы навестить своего брата Роберта. Затем он какое-то время путешествовал по Италии, во время этого путешествия он посетил завод в Авеллине. Наконец, Нобель отправился в Крюммель, где он оставался достаточно долго, заключая сделки, решая разные технические вопросы, касающиеся качества продукции и повышения рентабельности завода. Видимо, эти поездки успокаивали его, отгоняя мрачные мысли о том, что всё потеряно. Возможно, он специально посещал фабрики, работавшие без перебоев, что должно было поддержать его в этот трудный момент и придать ему новых сил. А всё то, что он только что пережил, очень плохо отразилось на состоянии его духа.

И в 1889 году он наносит крайне непродолжительный визит в Париж, чтобы забрать некоторые вещи и материалы из своей лаборатории. Больше он ни к чему в своём доме на авеню Малакофф не прикоснулся. И ещё он увёз с собой портрет матери.

Это просто необыкновенный портрет. По просьбе обладавшего безупречным вкусом Альфреда его написал Андерс Цорн[38], шведский художник, проживавший в Париже. На этом портрете изображена Андриетта в возрасте восьмидесяти шести лет. Она одновременно сурова и нежна. Её плечи покрыты прекрасной шалью. У этого портрета есть что-то общее с рисунком углём Дюрера, который изображает мать художника.

Взгляд Андриетты выражает мужество, самоотверженность и энергию, которые, как это ни странно, совершенно естественно сочетаются с её природной скромностью. Цорн очень правдиво изобразил эту необыкновенную женщину, которая сумела поставить на ноги своих детей несмотря на нищету, пришедшую после первого разорения её мужа, женщину, которую не сломило и второе разорение. Сила притягательности этого портрета позволяет понять, почему Альфред так дорожил им: портрет даёт почувствовать присутствие матери Нобеля. Несомненно, Альфред имел определённую потребность в том, чтобы портрет путешествовал вместе с ним и успокаивал его после тех ударов судьбы, которые он перенёс.

Андриетта умерла в 1889 году — в тот же год, когда Альфред забрал её портрет из своего парижского дома.

Этот портрет Нобель увёз с собой в Италию. Там он купил восхитительную виллу, окруженную пальмами, апельсиновыми деревьями и цветочными клумбами. Он обставил эту виллу по собственному вкусу и поселился в ней.

Он думал, что итальянский климат окажет благотворное влияние на его пошатнувшееся здоровье, о котором он стал всерьёз беспокоиться. Его по-прежнему мучили мигрени, а теперь ещё стали беспокоить бронхи. Его одолевал хронический насморк, лечение которого не приносило никаких результатов. Кроме того, у него началась цинга…

Густав Ауфшлегер, генеральный директор гамбургского предприятия Нобеля, посетил Альфреда в его роскошном пристанище, которое называлось Mio nido, что означает «моё гнездо». Он в шутку сказал, что в гнезде обычно живут две птицы, а не одна. И поступил опрометчиво: из-за этой в общем-то невинной шутки Нобель решил дать своему имению другое название. С тех пор оно называлось очень просто и непритязательно — вилла Нобеля.