Смерть матери глубоко потрясла Альфреда. И это был не единственный повод для траура: в 1888 году скончался его брат Людвиг.

Горе Альфреда было отягощено ещё и ошибкой, которая нам, сторонним наблюдателям, возможно, покажется комичной: газетчики перепутали Альфреда с Людвигом, нефтяным магнатом из России, и по ошибке в некрологи, которые были опубликованы после смерти Людвига, попали некоторые детали из биографии Альфреда.

И Альфред, имевший несчастье эти газеты читать, постоянно сталкивался с нелестными замечаниями в свой адрес. Особенно резкие оценки исходили от французских журналистов, которые рассуждали о его жизни крайне недобросовестно и выносили по её поводу самые нелицеприятные суждения. Были, впрочем, и хвалебные статьи, но их, как правило, публиковали газеты других стран.

Так, подобно испанскому королю, который специально организовал свои собственные похороны, чтобы на них присутствовать, Альфред Нобель тоже получил странное право быть свидетелем собственного отпевания. Можно полагать, что для его беспокойного, меланхоличного и одержимого смертью рассудка, — не будем забывать, что Нобель очень боялся быть похороненным заживо, — такие поминки были ударом ниже пояса…

А ведь был ещё и парижский дом, который ему против воли пришлось покинуть. Не будет преувеличением сказать, что этот дом стал его «гнездом». Там впервые в жизни Альфред Нобель обрёл очаг, к которому он привязался и который, по счастливому стечению обстоятельств, находился в его любимой стране, в его любимом городе. Там осталась его библиотека. Там осталась оранжерея, где цвели его любимые орхидеи. Там была его конюшня. А неподалёку от них жила женщина, которая оставалась в тени шесть долгих лет. Пришла пора, и она выходит на свет.

Её звали Софи Хесс (1856–1919). Ещё в 1876 году, почувствовав ухудшение здоровья, Нобель отправился на воды в Австрию, и там познакомился с Софи. Эта девушка работала в цветочной лавке. Она происходила из еврейской семьи «с принципами», которая жила «согласно обычаям старины».

А Софи? Она ничего не хотела слышать об этом, она хотела жить «своей жизнью». И вскоре Альфред снял для неё небольшой домик в Вене. Можно только догадываться, как были шокированы её родители.

Впрочем, эта «принципиальная» семья очень быстро приспособилась к ситуации. Приспособилась настолько, что уже никогда не забывала получать ежемесячное содержание, которое Нобель назначил своей пассии. А спустя некоторое время родители Софи даже стали уговаривать её как можно дольше оттягивать возвращение её богатого покровителя. И это лишний раз доказывает, что должен существовать особый раздел химии, который изучал бы, как золото «растворяет» моральные принципы.

Софи часто описывают как красивую и немного вульгарную венскую девушку — настоящую Süßes Wienermädel[39]. Но чтобы понять, что же представляет собой данный тип девушки, нужно понять, в каком городе такая девушка жила. А в конце XIX века сознание жителей Вены стремительно менялось.

Вся Вена «ломала комедию». Она только что пережила тяжёлые события. Реакционная политика Меттерниха и нищета не могли не привести к массовым возмущениям. Одно из них, вспыхнувшее в марте 1846 года, было подавлено самым жестоким образом; все недовольство было вытеснено в самые отдалённые предместья Вены. Эти волнения, впрочем, были очень скоро забыты, поскольку в то время неохотно упоминали о том, что более 27 тысяч человек живут за чертой бедности. Вена предавалась наслаждениям.

Город стремительно менялся: Вена становилась процветающей столицей. Численность её населения, в 1869 году составлявшая 898 855 жителей, за десять лет перевалила за миллионный рубеж. Развитие банковского дела, металлургии, текстильной и, что конечно же интересовало Нобеля больше всего, химической промышленности преобразило город. Нищета, впрочем, по-прежнему существовала — но теперь ее научились прятать.

Изменился и внешний вид города. Его древние крепости были окружены дорогой, которую называли Рингом, и внутри образованного этой дорогой кольца располагался город. Теперь же вдоль этой дороги возвышалась опера, отели, университет, а также особняки зажиточных горожан, построенные в неоготическом, неоантичном, неоренессансном, в просто нео- и в нео- «что угодно» стилях…

Кипела интеллектуальная и артистическая жизнь. Архитектура Отто Вагнера, музыка Брукнера и Малера, живопись Климта были последним словом в искусстве, а Фрейд, врач, исповедовавший любопытные и странные идеи и, кроме того, прекрасно игравший в теннис, готовил себя к терпеливым раскопкам самых заветных глубин человеческой души.

Стефану Цвейгу удалось запечатлеть особую, ни на что не похожую оживлённую атмосферу прежней столицы империи. Во «Вчерашнем мире» он воскрешает утончённую беззаботность эпохи, которая чувствовала приближение своего конца. Казалось, что события внешнего мира не имеют никакого влияния на безоблачную жизнь горожан. Антисемитизм по-прежнему оставался хорошим тоном, но и оставался в стенах салонов, не перерастая в гонения. Что касается нищеты…

А какой нищеты? Бедных видно не было, так как они жили далеко от центра города. Согласно Цвейгу, даже первомайские демонстрации проходили спокойно и как-то добродушно и не вызывали ужаса у австрийских буржуа. Какой контраст по сравнению с событиями прежних десятилетий!

Располагая приличным доходом, можно было беззаботно вкушать от венских радостей и с высокомерным видом созерцать полотна Кокошки, этого буйнопомешанного, изображавшего другой мир — или видевшего этот другими глазами.

Атмосфера Вены тех лег формировалась в противостоянии двух групп — всегда существующих традиционалистов и молодёжи, ведущей крайне «рассеянную» жизнь. А где-то вдали от громкой музыки, вальсов и оперетт Франца Легара худо-бедно выживал простой народ.

Беззаботная Вена находилась уже в стадии медленного угасания; позже этот процесс в своих произведениях опишет Артур Шницлер. Вымученная весёлость подчас скрывала за собой грусть и даже тоску, и всё это подцвечивал чёрный юмор… Это был конец одного мира и начало другого, нового.

Вена… Как мог Нобель относиться к этой пылкой, чувственной столице? В молодости он не любил городов. В его глазах они были «океаном чувственных наслаждений, где буря безумия и страсти разрушает и уносит с собой больше, чем настоящая буря в море» и «спектаклем, от которого следует с отвращением отворачиваться».

Но почему тогда, приняв решение найти себе секретаря, непременно женщину, он опубликовал объявление именно в венской газете? Что, какая едва заметная развращённость исходила от этого города? Просто Вена, кроме прочего, была ещё и столицей необузданной любовной жизни. Конечно, Нобель не был склонен к тому, чтобы принимать в ней участие. Однако царившая там вольность нравов, которая заставляла офицеров связываться с гризетками, а иногда выливалась и в грязную проституцию, наверняка его немного притягивала.

В такой атмосфере проходила и жизнь Софи, образцовой Süßes Wienermädel. В предисловии к книге Раньяра Шольмана «А Testament» («Завещание») Эльза Бьёркман-Гольдшмидт не колеблясь объясняет, к какому типу девушек принадлежала злосчастная Софи: «Эти девушки, — пишет она, — становились любовницами студентов, делили с ними комнату, штопали им носки и проверяли, пишут ли они хотя бы изредка родственникам. Так продолжалось до тех пор, пока они не говорили своим студентам «прощай» — непременно со слезами на глазах — и находили себе другого мужчину. В лучшем случае это оканчивалось браком; иногда же они находили себе щедрых любовников, которые дарили им парфюмерную лавку. И, естественно, родители всячески подбадривали и воодушевляли своих дочерей на поиски состоятельных мужей, а те, как правило, заканчивали тем, что кормили всю семью своей избранницы. Главным образом из-за горячей крови эти девушки очень ценили случайные связи — а возможностей у них было для этого предостаточно».