— Мне так хорошо с тобой. Если бы все люди были так чутки и понятливы, как ты. Ведь стоит мне вернуться домой, и начнутся расспросы… Я не могу ничего рассказывать. Это все равно, что пережить это во второй раз. Вот ты ничего не спрашиваешь. Ты все без слов понимаешь. Какая ты странная… Иногда мне кажется, будто ты пережила много-много — и большую любовь, и глубокое разочарование, и потерю… Но ты выжила, несмотря ни на что. Ты даже сделана из какого-то иного материала, чем остальные — я это на ощупь чувствую. Вот ты говоришь о каком-то другом измерении. Я тебе сперва не верил, даже считал тебя чокнутой, а теперь почти уверен, что ты — нездешнее существо. Поэтому, наверное, у нас с тобой такие странные отношения: спим в одной постели, но… Скажи честно, у тебя никогда не появлялось желание заняться со мной любовью?

— У нас ничего не получится.

— И тебе даже не хочется попробовать?

— Нет, — решительно заявила Маша.

— Возможно, ты права, потому что и я испытываю к тебе очень странное чувство. Если бы я не анализировал его, лежа целыми днями на этой кровати, я бы наверняка решил, что влюбился в тебя и мы бы наделали много глупостей. Я и так успел много наделать. Когда-нибудь обязательно расскажу тебе о том, что случилось со мной этим летом. Одной тебе и больше никому на свете. Но это когда-нибудь потом…

— Потом, — эхом повторила Маша и сказала: — Но этого «потом» у нас, наверное, не будет. Я оступлюсь и окажусь в другом измерении. И ты меня не найдешь, а если найдешь, все равно не узнаешь.

— Ты удивительная. Благодаря тебе я начинаю так много понимать. Да, ты права, нужно жить не так, как тебе приказывают и велят, а как само живется. Я не вернусь домой — я останусь возле тебя навсегда. Я буду всегда держать тебя за руку, и если ты случайно оступишься и окажешься в другом измерении, я окажусь там вместе с тобой. Идет?

Иван привстал и заглянул Маше в глаза. Ему показалось, будто в них блестят слезы.

— Ты плачешь? Я сделал тебе больно? Прости… — Он поднес к губам Машину руку и нежно прикоснулся к ней губами. — Я не должен был говорить всю эту чушь. Забудь обо всем. Мы будем жить так, как жили до этого.

— Нет, так мы больше жить не сможем, — тихо сказала Маша.

Капитан Лемешев, вернувшись из плавания на сутки раньше положенного срока, застал жену в истерике. Он с трудом и не сразу добился от нее, в чем причина. Узнав, что пропал Иван, очень расстроился и даже на какой-то момент растерялся.

— Пропал, пропал, — твердила Амалия Альбертовна. — Словно его никогда и не было. — Она рыдала и стучала своими маленькими кулачками по туалетному столику, который в ответ жалобно звякал хрустальными пузырьками и вазочками. — Я знаю, с ним что-то случилось… Его уже нет… Ах, Господи, я не должна так говорить… я не имею… не имею права… Лучше… лучше бы его не было совсем!

— Маля, прекрати молоть чушь, — строгим голосом сказал капитан Лемешев. — Я уверен, Иван жив-здоров, просто он, как и все нынешние молодые люди, обладает изрядной долей эгоизма. И в этом, между прочим, твоя заслуга — нельзя так баловать ребенка, тем более мальчишку.

— Он обещал мне звонить, а вместо этого прислал три открытки. Потом позвонил и сказал, что, наверное, приедет не один… Что он собирается жениться… Ах, Господи, я накричала на него, он повесил трубку. И больше никаких вестей.

— Когда это было?

— Двадцать второго августа. А сегодня уже шестое сентября… Господи, но ведь он дал мне слово звонить каждый день. Неужели на самом деле женился? Я не переживу, не переживу этого. Миша, Мишенька, я сойду с ума или повешусь.

— Да замолчи ты наконец! — Капитан Лемешев любил жену, но считал ее женщиной слишком эмоциональной и даже экзальтированной. Хотя, возможно, за эти качества больше всего и любил. Амалия Альбертовна выгодно отличалась от жен его коллег-офицеров. Прежде всего тем, что была верна ему душой, телом и всем, чем может быть верна мужчине любящая женщина. Это очень помогало в разлуке, сообщая уверенность и спокойствие. Он тосковал в плаванье по своей маленькой семье, считал себя везучим и даже счастливым человеком. Правда, Иван не захотел продолжить семейную традицию Лемешевых и отказался наотрез поступать в мореходку. Он имел тягу к гуманитарным наукам и с блеском учился на филфаке университета, из года в год получая ленинскую стипендию. Капитан Лемешев уже начинал гордиться сыном.

Сейчас он стоял у окна их всегда полутемной из-за тяжелых бархатных портьер и кружевных гардин бежевого цвета спальни и смотрел на хмурую грязную Неву, в которой отражалось ненастное небо. Он отсутствовал ровно два с половиной месяца. Казалось, он не был в Ленинграде несколько лет.

— Мишенька, как ты думаешь, он живой? — тихо спрашивала жена. — Пускай он хоть десять раз женится, только был бы жив.

Капитан Лемешев хмыкнул и полез в карман за трубкой.

— Ты Пономаревым звонила? — спросил он.

— Нет. А зачем? Думаешь, он мог поехать в Москву? Но он бы непременно позвонил мне оттуда, — лепетала Амалия Альбертовна. — Он ведь знает, как я…

Капитан Лемешев снял трубку и заказал срочный разговор с Москвой. Ответила Вика, дочь его двоюродной сестры.

Поговорив с ней и что-то записав на листке бумаги, Лемешев попросил телефонистку срочно соединить его с другим номером в Москве.

У Соломиных никто не ответил — Николай Петрович был на службе, Маша в институте, ну а Устинья отправилась в поликлинику — у нее вдруг резко подскочило давление и разболелся желудок.

Повесив трубку, капитан Лемешев сказал:

— Неделю назад он был у Пономаревых. Казался невменяемым и даже пытался покончить с собой. Очень много пил. Его увезла к себе подруга Вики Маша Соломина. У них телефон не отвечает. Едем в Москву.

Амалия Альбертовна видела в зеркале свое побелевшее лицо, на котором кривились в неестественной и ничего не выражающей гримасе губы, и не могла вымолвить ни слова. Она знала — начинается припадок. Капитан Лемешев поднял жену на руки, бережно уложил в кровать, задернул плотные портьеры и сел в ногах. Через десять минут Амалия Альбертовна сказала:

— Со мной все в порядке. Едем в Москву.

Толю прямо с самолета доставили в больницу.

Устинья знала об этом заранее. Едва его поместили в палату, как она вошла туда с сумкой фруктов и бутылок с минеральной водой. Он узнал ее сразу и слабо улыбнулся. Устинье бросились в глаза темно-русые прямые волосы до плеч и бледный высокий лоб. Толя очень изменился за те годы, что они не виделись. Его лицо нельзя было назвать красивым, однако, взглянув хотя бы один раз, его трудно было забыть. В глубоко посаженных темных глазах было страдание. Устинья наклонилась, погладила Толю по лежащей поверх одеяла худой руке, потом поцеловала в обе щеки и быстро перекрестила.

— Спасибо, что пришли, тетушка… Простите, но я даже не знаю вашего отчества.

— Зови меня просто тетей, — быстро сказала Устинья и отвела в сторону глаза.

— Благословит вас Бог, тетя. Я… я понимаю, у отца наверняка возникли неприятности, но случилось так, что те люди пришли ко мне, когда я был в бреду. Они сидели возле моей постели и слушали. Когда я очнулся, я не стал отвечать на их вопросы. Тетя Капа не должна была писать вам обо мне.

Толя поморщился и прикусил губу.

— Болит? — спросила Устинья.

— Да, но это… это можно пережить. Меня очень беспокоит, не навредил ли я отцу.

— Отец придет к тебе завтра. Обязательно придет. У него сегодня очень важное совещание. У отца все будет в порядке.

— А… — Толя снова поморщился, но теперь — Устинья это точно знала — не от физической боли. — Как поживает сестра?

— Она просила передать тебе привет. — Устинья замялась, не зная, стоит ли говорить Толе о том, что Маша выходит замуж.

От Толи ее замешательство не укрылось, и он спросил:

— Вы от меня что-то скрываете. Не надо, прошу вас.

— Маша выходит замуж, — сказала Устинья, глядя куда-то в сторону. — Для меня это тоже было большой неожиданностью, хотя со своим будущим мужем она дружит давно.