— Когда свадьба?

— Через неделю. Потом они уедут дней на десять в Болгарию, в Варну. Маше только что исполнилось семнадцать. Я никогда не думала, что она так рано выйдет замуж. Уверена, все можно было уладить иначе.

Последняя фраза вырвалась помимо ее воли, и она бросила испуганный взгляд на Толю. Он смотрел на нее своими темными внимательными глазами.

— Это как-то связано со мной? — спросил он, не отводя взгляда.

— Думаю, что да. Но я ничего толком не знаю.

— Это несправедливо. Господи, как же несправедливо. — Толя закрыл глаза, стиснул зубы и ударил несколько раз кулаком по одеялу. — Тем более что мне не поможет никакая операция. Думаю, это Господняя кара. Я буду молить Бога, чтобы он взял меня к себе. Скажите Маше… Хотя лучше ничего ей не говорите.

— Послушай, милый мой, ты поправишься и станешь нормальным человеком. Я сама позабочусь об этом. И сделаю это не столько ради тебя, хоть и очень тебе симпатизирую, сколько ради моей единственной коречки. Я не хочу, чтобы ее жертва оказалась напрасной. Понимаешь? А потому Бог тебя к себе не возьмет. Ты уже прогневал его однажды, отвергнув Машину любовь. Быть может, он наказал тебя именно за это.

— Я сам об этом думал… Знали бы вы, тетушка, сколько бессонных ночей провел я, коря себя за жестокосердие. Я готов был раскаяться в содеянном, написать Маше покаянное письмо, но в последний момент мне всегда мешала гордыня. Как же я ненавидел себя за эту гордыню! Думаю, Бог за нее меня и покарал. И я очень благодарен ему за это.

— Но ты поправишься. Ты непременно поправишься. Я заставлю тебя поправиться. Ясно?

— Да, тетушка, — покорно согласился Толя. — Я сделаю так, как вы велите, да благословит вас Господь.

Устинья вышла из палаты с тяжелым чувством. Она теперь точно знала, что на скоропалительное решение Маши выйти замуж в первую очередь повлияло желание отомстить Толе. Оно преобладало в ней над всеми остальными — добрыми — чувствами. Устинья очень расстроилась, поняв это. Она знала, несчастней тех, кто мстит, не бывает на свете людей.

Устинья проснулась от резкого телефонного звонка. Схватила трубку, но ее уже опередила Маша, поднявшая трубку параллельного аппарата в своей комнате.

— Капитан Лемешев, — представился голос в трубке в ответ на Машино отнюдь не сонное «але». — Мне дала ваш телефон моя племянница Виктория Пономарева. Она сказала, что вы увезли моего сына Ивана к себе на дачу. Я могу поговорить с ним немедленно?

— Какого Ива… Ах да, я все вспомнила. Но дело в том, что он… Ну, я не знаю, что с ним случилось. Поговорите лучше с мамой.

— Але, — сказала Устинья и тут же услышала, как Маша положила трубку своего аппарата. — Здравствуйте. Да, да, я его хорошо помню. Но, понимаете, он ушел, не простившись. Он был… я полагаю, он накурился какой-то гадости. Но к тому времени, как уйти, он был в порядке. Даже оставил мне записку.

— Вы разрешите нам с женой подъехать к вам немедленно? Мы только что прибыли из Ленинграда.

— Я вас жду, — сказала Устинья и продиктовала адрес.

Возле ванной она столкнулась с Машей. Та была нарядно одета, причесана и даже накрашена.

— Доброе утро, коречка, — сказала Устинья в ответ на Машин торопливый кивок. — Куда так рано?

— Хочу пройтись пешком и кое о чем подумать. — Она нетерпеливо тряхнула своими длинными волосами. — Знаешь, я, кажется, впервые в жизни поняла, что кто-то где-то знает безошибочно, как нам поступить для того, чтоб избрать единственно верный путь. Если мы противимся и взбрыкиваем копытами, этот кто-то все равно нас укрощает и делает послушными. Спрашивается, зачем брыкаться и злить лишний раз того, кто отвечает за нас перед творцом? Лучше во всем с ним согласиться. И тогда ты станешь его любимчиком, балованным ребеночком. — Маша грустно усмехнулась. — Знаешь, когда я это поняла, у меня на душе сделалось очень легко и радостно. И я дала себе слово, что отныне буду этим любимым избалованным ребенком. Ну ладно, я побежала. — Она обернулась на полпути к двери, как бы намереваясь что-то спросить. Но махнула рукой и крикнула: — Поцелуй папочку. После занятий я поеду на дачу. It’s all right, mama![3]

Устинья едва успела надеть брюки и свитер и причесаться, как раздался звонок в дверь. На пороге стоял невысокого роста мужчина в капитанском кителе и фуражке с якорями и маленькая черноволосая женщина с опухшим от слез лицом. Поздоровавшись, Устинья провела чету Лемешевых в гостиную и попыталась восстановить в памяти мельчайшие подробности той ночи.

— Он так и сказал: «Прости, мама?!» — переспросила женщина. — Ах, мой милый, мой родной мальчишечка! Я заранее тебе все-все прощаю. Нет, мой Ванечка не мог сделать ничего ужасного — у него ангельски добрая и чистая…

— Подожди ты, — слегка раздраженно оборвал жену капитан Лемешев. — Вы говорите, он оставил записку. Она у вас случайно не сохранилась?

— Сохранилась. — Устинья вспомнила, что записка так и лежит в кармане пеньюара, который висит в ванной. — Я сейчас принесу ее.

— Да, это его почерк. Он пишет, что взял у вас без спроса рубашку. Мы возместим вам… — начал было капитан Лемешев, но Устинья не дала ему договорить.

— О, это такие пустяки. Не будем об этом, ладно? Сколько ему лет?

— Двадцать два. Он перешел на последний курс университета, — сказала жена Лемешева. — Ванечка на редкость способный мальчик. Увлечен Шиллером и Гёте, свободно говорит по-немецки и по-французски. Очень любит классическую музыку. Мишенька, ты веришь в то, что наш Ванечка мог попасть в дурную компанию?

— Нет, — с секунду подумав, сказал капитан Лемешев. — Правда, нынешняя молодежь слишком избалована жизнью, чтобы принимать ее всерьез. Марья Сергеевна считает, что он курил какую-то дрянь. Если это так, то…

— Это еще ни о чем не говорит, — вдруг горячо вступилась за Ивана Устинья. — Он мог сделать это из-за того, что пережил что-то страшное или же испытывая жгучее чувство вины перед кем-то. Быть может, случилось непоправимое, в чем он винит себя и только себя. Поверьте, мне, как фельдшеру, приходилось в своей практике сталкиваться с подобным…

Устинья осеклась, вспомнив, что она не она, а… Впрочем, сейчас это не имело никакого значения. Она искренне сочувствовала несчастным родителям и надеялась всей душой, что с Иваном ничего страшного не случилось.

Капитан Лемешев смотрел на Устинью очень внимательно, но как будто слегка иронично. Вполне возможно, подумала она, что он смотрит так на всех женщин.

Она помнила Ивана смутно, но ей почему-то казалось, что он относится к женщинам иначе. Правда, нынешнее молодое поколение так непостижимо загадочно. И очень беззащитно… Молодость всегда беззащитна.

— А ваша дочь… Может, она знает о моем сыне что-нибудь еще? — допытывался капитан Лемешев.

— Маша сейчас в институте. Боюсь, она ничего не знает. Помню, она сказала, что он сногсшибательно танцует рок. — Устинья едва заметно улыбнулась, цитируя Машу. — Моя дочь обожает рок-н-ролл. Кстати, она скоро выходит замуж.

И Устинья непроизвольно вздохнула.

Капитан Лемешев встал и помог подняться супруге.

— Спасибо, — сказал он Устинье. — Мы, наверное, обратимся на Петровку. Вы не будете возражать, если я вам как-нибудь позвоню?

— Нет, конечно. Когда найдете сына, пожалуйста, сообщите мне. Красивый у вас сын…

Николай Петрович сел на стул возле Толиной кровати и тихонько кашлянул. Толя открыл глаза, долго и внимательно смотрел на отца. Николай Петрович заерзал на стуле.

— Здравствуй, Анатолий, — сказал он.

— Здравствуйте… отец, — тихо ответил он и снова закрыл глаза.

Николай Петрович обратил внимание, что у Толи подрагивает уголок левого глаза, и вспомнил, что у его отца, когда тот сильно напивался и засыпал одетый поверх одеяла, тоже часто подрагивал уголок левого глаза. С годами Николай Петрович редко вспоминал отца. Это невольное напоминание о нем отозвалось сейчас режущей болью в сердце. Оказывается, существовала некая связь между этим прикованным к кровати юношей со странной — чужой — внешностью и его отцом, и он, Николай Петрович, был передаточным звеном в этой цепочке. Сын… Непривычно как-то сидеть возле постели собственного сына, в жилах которого кровь Соломиных смешалась с кровью другой семьи, девушки, в чувствах к которой он так и не успел разобраться. Сын… Религиозный фанатик, отказавшийся от его Машки ради своей темной веры. Вот так же когда-то Агнесса предпочла земной любви любовь к какому-то призраку. Хотя нет, она пыталась совместить в своем сердце эти два чувства, а он, Николай Петрович, взбунтовался. Сын… Странное это чувство — осознавать, что твой собственный сын оказался человеком из темного прошлого, от которого многие старые люди и те с удовольствием отказались.