Вопрос о деньгах всплыл снова за ужином — конверт с ними все так же лежал посередине кухонного стола. Они уже допивали шампанское, и Маша, которая обычно делалась от него печальной и сентиментальной, вдруг сказала:

— Теперь я поняла, откуда эти деньги. Они из того измерения. Мне платят за то, чтобы я туда не возвращалась. Я теперь там лишняя.

— Это там растут желтые цветы и внизу журчит вода? — спросил Алеко.

— Там течет река.

— Ты была там несчастна?

— Не знаю. Тогда я видела все наоборот. Я висела вниз головой под куполом цирка, а все смотрели и ждали, когда я упаду вниз и разобьюсь. Представляешь, все. Даже те, которые меня очень любили. Но я не упала. Я всех обманула и очутилась здесь. Только они все время меня преследуют.

— Кто?

— Не знаю, как их зовут. Я не должна помнить их имена. Но их лица я помню. Я вижу их во сне. Когда я увидела тебя, я поняла, ты спасешь меня от этих снов.

— Прости, я тебя только что оскорбил.

Он взял Машину руку с зажатой в ней вилкой и нежно ее поцеловал.

— Мне не надо было возвращаться сюда, — сказала Маша, не глядя на него. — Я не река.

Николай Петрович открыл глаза и увидел Устинью. Его щекам стало щекотно, и он понял, что плачет.

— У меня что-то серьезное? — спросил он слабым от страха перед собственной болезнью голосом.

— К счастью, нет. У тебя был спазм сосудов головного мозга. Это нехороший звонок. Сейчас все обошлось, но тебе придется с недельку отдохнуть в больнице.

— А как же свадьба? Неужели из-за меня придется откладывать?..

Устинья жалко улыбнулась, сморщила лицо, будто собираясь заплакать, но не заплакала, а сказала:

— Никакой свадьбы не будет.

— То есть как?

— А вот так. Они завтра вечером распишутся и прямо из загса поедут на вокзал. Так пожелала Маша. Дима, как ты знаешь, во всем ей послушен.

— Да… Как ты думаешь, они будут счастливы?

— Не знаю. Но я никак не могу понять, чего хочет Маша. Если она хочет быть любимой, то да, они будут счастливы. Но, мне кажется, Маше не подходит пассивная роль.

— Она похожа в этом на свою мать. — Николай Петрович вздохнул. — Знаешь, я не говорил тебе — сам не знаю почему, но я… время от времени тайком подкидывал ей деньги. Думаю, ты не станешь меня за это ругать?

— Нет. — Устинья грустно улыбнулась.

— Не знаю почему, но я часто вспоминаю, как приезжал к вам в тот старый дом у реки на правах друга семьи и ее жениха. Наверное, я сам все про нее напридумывал…

— Мы все придумываем бог весть что про тех, кого любим.

— А ты… ты все еще любишь Анджея? — вдруг спросил Николай Петрович и, приподняв от подушки голову, внимательно посмотрел на Устинью.

— Я сама неоднократно задавала себе этот вопрос. — Устинья горестно вздохнула. — И, признаться, поняла, что той Юстины Ожешко, а потом Ковальской, которая любила Анджея всем своим существом, больше нет. Жизнь сделала меня другой. Когда-то я верила безоговорочно в то, что мы властны распорядиться собственной судьбой. Оказалось, это вовсе не так.

— Меня беспокоит Маша. И я чувствую себя очень перед ней виноватым, — сказал Николай Петрович. — Но этот генерал уж больно ловко подсек меня и дал понять, что вытащит на берег, если я…

— Мне кажется, ты тут ни при чем, — возразила Устинья. — Да, Маша очень любит тебя и готова ради тебя без преувеличения на все что угодно, но… как бы это тебе сказать… Словом, она бы не стала спешить выходить замуж за Диму Павловского, если бы не появился Толя. У моей милой коречки, которая последнее время успешно играла роль разбитной современной чувихи, оказалось очень ранимое сердечко. Она сама об этом не подозревала, и это открытие поразило ее до глубины души. — Устинья встала, собираясь уходить. — Она обязательно придет к тебе перед отъездом попрощаться. Ради Бога, сделай вид, что очень счастлив за нее.

— Постараюсь, — буркнул Николай Петрович.

— Я его сестра, — говорила Маша медсестре, дежурившей на пульте неподалеку от входа в Толину палату. — Родная сестра.

— Больному Соломину предстоит завтра сложнейшая операция, — вежливо, но твердо отвечала худая старообразная девица в очках. — Он уже спит.

— Нет, он не спит, — возразила Маша, — потому что он ждет меня. Он не заснет, пока не увидит меня. Я точно это знаю.

— Но мне приказано никого к нему не пускать, — не сдавалась медсестра. — Если дежурный врач увидит, что я…

— Он ничего не увидит. Ну а если вдруг увидит, вы скажете, что я прорвалась в палату силой, угрожая вам автоматом и размахивая над головой атомной бомбой. — У Маши как-то странно блестели глаза, и медсестра, испугавшись, что эта красивая бойкая девушка еще чего доброго подымет шум, чем навлечет на нее гнев и без того раздражительного до крайности Геннадия Александровича, процедила сквозь зубы:

— Ровно пять минут. Я вас не видела.

Маша на цыпочках вошла в палату и бесшумно прикрыла за собой дверь. Здесь оказалось почти темно, только слева от кровати горела маленькая лампочка под металлическим абажуром. Лицо Толи было в тени, но Маша, приглядевшись, обнаружила, что его глаза открыты. Она подошла и молча села на стул, не сводя с Толи взгляда.

— Красивая, — сказал он, — ты пришла, чтобы мучить меня?

— Я пришла сказать, что люблю тебя. А то, что я выхожу замуж, ничего не значит. Ты же сам говорил, всякая плоть трава. Помнишь?

— Но мне уже тогда казалось, что это не относится к нашей с тобой плоти. Я всегда очень любил твою плоть.

— Сейчас ты ее, наверное, презираешь.

— Нет. Я люблю ее еще больше.

— Почему тогда ты не скажешь мне: не выходи замуж, будь моей, только моей? Почему?

— У меня нет на это никакого права. Я не могу ломать тебе жизнь.

— Как глупо… Все вокруг устроено так глупо. И примитивно.

— Наверное. Только мы не в состоянии что-либо изменить.

— Почему? Я могу отложить свадьбу на неопределенное время, мотивируя это тем, что сейчас не время для веселья, а потом…

Толя тихо рассмеялся.

— Смеешься? Думаешь, я не способна на подобное?

— Я над собой смеюсь. Я не способен. Принять от тебя эту жертву.

— Зачем ты меня мучаешь? — На глазах у Маши блеснули слезы. — Тебе это доставляет удовольствие?

— Я не хочу, чтоб ты мучилась. Но я должен наказать себя. За то, что когда-то так жестоко обошелся с тобой.

— Какой же ты… дурак! — громким шепотом воскликнула Маша и выбежала из палаты.

Лемешевы остановились в гостинице «Москва». Амалия Альбертовна, хоть и была по рождению католичкой, отправилась в ближайшую православную церковь просить деву Марию помочь найти сына. Разумеется, это делалось тайком от мужа.

Амалия Альбертовна родилась и выросла в Москве в одном из арбатских переулков, знала ее, центр в особенности. Выйдя из гостиницы, она низко надвинула на лоб фетровую шляпу с букетиком из искусственных фиалок и подснежников (она не хотела, чтобы видели ее лицо, ибо боялась за мужа), перешла к «Националю» и направилась вверх по улице Горького, не глядя по сторонам.

Она любила эту небольшую уютную церковь в Брюсовском переулке, где почти всегда было немноголюдно. К тому же там пел замечательный хор из подрабатывающих тайком от комсомольской организации студентов консерватории, расположенной в двух шагах от церкви.

Поставив свечку возле большой темной иконы Богородицы с младенцем и пожертвовав десять рублей на нужды храма, Амалия Альбертовна присела на лавочку справа — закружилась внезапно голова — и огляделась по сторонам.

Служба еще не началась. Юноша в длинном черном одеянии поправлял лампаду неподалеку от алтаря. Ему было года двадцать два, не больше. У юноши было бледное нервное лицо и темные круги под глазами.

Амалия Альбертовна почувствовала, что начинается приступ и, прислонившись к стене, закрыла глаза.

— Вам плохо? — услышала она над собой громкий испуганный шепот. — Может, принести воды?