— Знаете, Олег, — после долгого молчания сказала Инна. — Вы напрасно ухаживаете за мной. Хочу вас сразу предупредить. Если вы рассчитываете на легкий успех, то я не отношусь к женщинам этого типа. А если вы серьезно, то тем более напрасно. У меня есть сын. Этого мне достаточно. Своей жизнью я вполне удовлетворена. Я не замужем, что вам известно. И никогда не была. Ребенок мне нужен, а муж — нет. Я вольная птица. Сама себе хозяйка. Куда хочу, туда и лечу. А ребенка я завела, чтоб на старости лет не остаться одной, был рядом кто-то, кого можно любить и о ком заботиться. Познакомилась на юге с одним… альпинистом, приглянулся. Три раза съездила к нему в Москву. Вот и все. Он и до сего дня не знает, что у него есть ребенок. Где-то в глубине души я, если честно сказать, считала, что я не такая, как все. Он непременно бросится за мной, попросит руки, приползет на коленях. Не приполз, как видите… Ну и фиг с ним! Вы добрый человек. И наивный. Поэтому лучше сказать всю правду. Ваши старания ни к чему.

Олег вспомнил веселого, улыбающегося, немного ехидного Мишку и сказал:

— Дети вырастают и уходят от родителей. Вы опять останетесь одна. Может быть, лучше было бы купить себе болонку?

Она резко остановилась, повернулась к нему. Долго смотрела в лицо. Губы стали тонкими, как бритвенные лезвия.

— Что ж, когда понадобится, я ее заведу. Вы ее заменить не сможете!..

Народу в электричке ехало мало. Свет в вагоне не зажигали. Было то время, когда, по словам поэта, «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Да, пожалуй, и ночи-то настоящей в эту пору не бывает, просто чуть плотнее сделается сиреневая дымка, окутывающая сады и перелески, в ней вроде бы чуть приподнимется все и поплывет, медленно покачиваясь. Потемнеет небо над головой, но в нем так и останутся лежать, словно раскиданные розовые перышки, реденькие облачка.

Олег смотрел на близкий сосновый бор. Деревья, будто на невидимом эскалаторе, медленно поднимались одно за другим на песчаный косогор и останавливались там, ровные и желтые, как свечки.

Сколько раз Олег проехал по этой дороге, пока учился в институте, и после этого три года ежедневно по два раза, когда уже работал. Детство и юность Олег прожил с матерью в поселке, на конечной станции электрички.

Олег знал: вот сейчас он выйдет из вагона на платформу по правую сторону от остановившейся электрички, пересечет шоссе, привычно глянет вперед и за акациями увидит свой низенький голубой домик. Правда, теперь половину дома занимала еще одна старушка, пенсионерка, у которой мать выменяла для Олега в городе комнату, но Олег этот домик по-прежнему называл своим.

В доме уже спали. Полкан, наверное, где-нибудь мышковал по канавам, не выбежал Олегу навстречу. Олег осторожно открыл калитку, прошел во двор. Сел за стол под яблоней, сложив перед собой руки, и смотрел на кусты смородины, на грядки, на забор. Кругом, где-то далеко и близко в кустах, пели птицы. Так спокойно и благостно было на душе.

Стукнула дверь, и на крыльцо вышла мать.

— Олег? — спросила она. — Это ты?.. Я слышу, пришла электричка.

— Ты мне звонила?.. Что случилось?

— Ничего особенного. Не надо было сегодня и ехать. Приехал бы как-нибудь в выходной. Что-то перестал работать холодильник. Продукты прячу в погреб, а и там сейчас тепло, все портится. Неудобно без холодильника, привыкла к нему… Как съездил-то? Вроде бы грустный какой-то?

— Нет. Это тебе показалось.

И сразу откуда-то прибежал Полкан, сильно толкнув мордой, открыл калитку и запрыгал возле Олега, помчался но дорожке, оглядываясь и словно приглашая за собой, желая что-то показать. А затем, видя, что Олег не идет, со всех ног бросился обратно.

Лампочка в холодильнике не горела. Олег пошевелил ее, но она не загоралась.

— Утром посмотришь. Сейчас умывайся да садись ужинать, — сказала мать.

Есть не хотелось, но он вместе с матерью сел за стол на веранде.

Услышав, что они разговаривают, к открытой двери веранды подошел Мамонт Иванович, соседкин брат, живущий у нее на даче старик-пенсионер.

— С приездом вас, — поздоровался он с Олегом. — Что-то забарахлила машина, — кивнул он в сторону кухни, где стоял холодильник. — Я пробовал на массу, искры не дает. А сейчас без холодильника — погибель.

— Мамонт Иванович, заходите с нами чай пить, — пригласила мать.

— Спасибо. — Чаю ему явно не хотелось, но от приглашения он не отказался. Косолапо переступая — у него с войны после контузии болели ноги, — поднялся на веранду.

По шоссе, мимо калитки, прошли несколько парней и девушек, играли на гитаре, пели.

— Казакуют! — сказал Мамонт Иванович.

— Теперь всю ночь будут ходить к заливу и обратно, — посмотрела в сторону прошедших мать.

— Что ж, их дело молодое. Когда-то и мы с тобой так же казаковали, а? — улыбнулся старик.

— Все было.

Посидев еще немного, поговорив о том о сем, Мамонт Иванович поблагодарил за компанию и у шел.

Утром Олег встал пораньше, чтобы еще раз осмотреть холодильник. Возился с ним полчаса, использовав в качестве «пробника» фонарик. Наконец определил, что оборвался провод в шланге электропитания. Он заменил шланг другим, от старенького самодельного электропроигрывателя, который собрал, когда учился в школе. Еще оставалось свободное время, и Олег решил съездить на велосипеде на озеро искупаться. Ехал быстро. И не потому, что опасался опоздать на работу, а просто таким выдалось утро, тихое, свежее. Солнце еще не поднялось из-за леса, небо само вроде бы излучало свет.

На берегу озера среди сосен стояло несколько палаток, возле одной из них две девушки чистили картошку. От углей на месте потухшего костра, над которым висел закопченный котелок, пахло дымом. Возможно, костер жгли еще недавно, потому что над озером, над водой, стлалась сизая дымка, более плотная к берегу, к осоке.

Искупавшись, Олег постоял возле воды, чтобы хоть чуть обсохнуть. На противоположном берегу у ивняка кто-то рыбачил, не видимый за кустами. Когда взмахивал удочкой, как серебринка, проблескивала леска и падала на воду. Немного левее появилась из-за кустов девушка в голубом купальнике, попробовала ногой воду, зашла по колени и, взмахнув руками, поплыла.

И Олег почему-то вдруг заспешил. В электричке, возвращаясь в город, он вспоминал вчерашний разговор с Инной. Знал, что скоро снова увидит ее, и ждал этого.

Дверь открывают по-разному. И в этом тоже проявляется характер человека.

Даша не открывает, а отворяет, иначе это не назовешь. Дверь совершает полутур вальса, и за ней, напевая, размахивая сумочкой и тоже вальсируя, в комнату входит Даша и произносит свое неизменное, веселое и широко всем подаренное: «Здравствуйте».

«Здра-а-авствуйте!» — как конферансье со сцены, входя, произносит улыбающийся Юра Белогрудкин, и дверь вроде бы радостно похохатывает вместе с ним: «Ха-ха-ха! Чуть было не опоздал!» И он поплыл, вальяжный, свежевыбритый, в лакированных ботинках, с портфелем «дипломат». В институт проходит с портфелями только крупное начальство — директор, главный инженер, главбух да вот Юра. Как это ему удается — непонятно. Охрана его никогда не задерживает. А в портфеле у него мыло, мочалка да белье: Юра собрался после работы сбегать в финскую баню — во-первых, это гигиенично, во-вторых, модно, ха-ха-ха.

А вот Сережа Маврин входит в комнату, кажется, не открывая двери. Шмыг! — и он уже на месте, будто просочился в замочную скважину. Сидит у верстака на своей высоченной табуретке. Более того, все приборы уже включены.

Вот и сейчас дверь не скрипнула, она вроде бы даже не шевельнулась, а Сережа уже тычет горячим жалом паяльника в канифоль, побалтывая короткими ножками.

— Шеф вчера приехал.

— Ну да? — все поворачиваются к Сереже.

— Как он вчера мог приехать, если в конце дня разговаривал с Инной по телефону?

— А вот так и приехал.