Солнце совсем зашло, но было еще очень светло. По-летнему медленно и незаметно под кусты, в складки овражков западали тени, и в гладкой голубизне неба появлялась послезакатная прозелень.

Варя стояла в замаскированной ячейке. От малейшего шевеления сухие комья на бруствере, прошитые увядшими корнями травы, сочились струйками земли. За бруствером, метрах в пятистах, темнело в легкой ряби озеро, один край его, изгибаясь узким клином уходил вдаль, в глубь немецкой обороны и скрывался в кустарнике. По восточному, ближнему берегу озера шла немецкая передовая.

Третий час осматривает Варя в оптический прицел оборону немцев. Солнца нет, и Варя не боится, что зайчиком оно вспыхнет в линзе. Взгляд ее неторопливо движется сперва по нейтральной полосе, запоминая каждый куст, впадину, пенек, затем еще медленней — по брустверу немецких траншей. Там все замерло, никакого движения.

Окопчик Вари оборудован удобно, со ступенькой, на которую можно опереться коленом, и находится он чуть правее окопа боевого охранения. Никого ближе к немцам, чем Варя и Утин, нет. Наша передовая оставалась за их спиной.

— Ну, что там? — спросил Утин.

— Все тихо, — ответила Варя, чуть подвинув дистанционный маховичок. Глаза у нее устали, словно снует перед ними роем мошкара — кружатся, пляшут какие- то серые точечки, и расходятся от них цветастые яркие круги. — Все тихо, — повторила она и осторожно, чтобы не сбить прицел, отставила винтовку.

Утин навел в окопчике порядок — сложил в нише гранаты, обоймы, две фляги с водой и, присев на корточки, смотрел на Варю.

— Скоро стемнеет, — сказал он. — Дай глянуть, а?

— Возьми, только аккуратно.

— Здорово как! — восхитился Утин, прильнув к оптике. — Кажется, рукой камешек можно снять с немецкого бруствера. А ведь он черт те где! — шептал он, поводя прицелом. — Когда-нибудь стрельнуть дашь разок? — спросил, возвращая винтовку.

— Дам, дам, — улыбнулась Варя. — Тут, как и у вас в аптеке, — все точно взвешено и рассчитано: законы света, законы оптики, девять линз, четырехкратное приближение… А черненькие на вашем участке есть? Люблю черненьких, — сказала она, заталкивая под каску выпавшую прядь.

— Кто это — черненькие? — спросил Левка.

— Ну эсэс.

— Не видал…

— А у тебя девушка есть, Лева? — спросила Варя.

— Есть. Только родители ее не разрешали нам дружить. Они верующие, вроде сектанты какие-то. А когда узнали, что ухожу добровольно на фронт, запретили ей писать мне. Да и мои письма, наверное, прячут. Ведь по их законам человек не должен брать в руки оружие, убивать другого. Может, оно и правильно? — Хитро сощурясь, Левка глянул на Варю. — Так что мое дело — хана, грешник я. — Утин хихикнул. — Честно говоря, первого — было страшно. Ведь я ножом его бил. Ладно бы пулей, с расстояния, а то — прямо в окопе ихнем, навалились мы, разведка боем шла. Потом два дня руки мыл, сейчас и не вспомню, куда я его саданул…

Беззвучно подул легкий ветер, в нем незримо и мягко заколыхались, очнулись запахи трав и земли, прогретые дневным солнцем. На высоком, слабо покачивавшемся стебле Варя увидела бабочку — оранжевую, с коричнево-красными и траурно-черными узорами, которая пошевеливала черными длинными усиками с шариками на кончиках, как барабанные палочки. И было в этих запахах, летевших издали, и в этой детской бабочке что-то давно знакомое.

Варя не заметила, как улетела бабочка. Где-то слева застучал крупнокалиберный пулемет, и над нашей передовой низко промчались светящиеся тире трассеров, исчезая в потемневшем на востоке небе. Сумерки стали плотнее, и первые звезды уже пробуравили их тонкими подрагивающими лучиками. И вроде отдельно от всего на земле, что было исковеркано огнем и металлом, начиналась над миром вечерняя тишина. И если бы не пугливая стрекотня пулеметов, изредка выстилавших движущуюся цепочку свинцовых светлячков, можно было бы подумать, что все умиротворилось, образумилось, что человеку можно уже подняться, наконец выпрямиться во весь рост, стряхнуть с одежды пыль, пожухшие травинки и зашагать, в голос разговаривая, не боясь ни земли, ни неба, с которых так долго следила за ним смерть…

— Который час? — спросила Варя. — Мои часы стоят, завести забыла.

— Двадцать минут десятого, — Левка глянул на часы, где лимонно фосфоресцировали цифры и стрелки.

— Пора домой. Завтра с рассвета начнем, — сказала Варя.

Они выбрались из ячейки, проползли до овражка, по которому уже можно было передвигаться на четвереньках, чтобы добраться до первой линии наших окопов.

Шел четвертый час утра. Еще не было слышно щебета птиц, только в темной и теплой тишине громко разносился мирный стук дятла, долбившего высокую звонкую сосну на холме.

Утин шел рядом с Варей, спросонья потирая ладонью лицо. Как и рассчитали, затемно они добрались до передовой, а оттуда по овражку поползли в свою ячейку.

После ночной суетной стрельбы «на всякий случай» наступила предрассветная немота. Варя даже услышала, как кто-то в окопчике боевого охранения с подвывом мучительно зевнул.

— Позавтракаем? — шепотом спросил Левка.

Варя кивнула.

Они съели по куску холодной жесткой говядины с хлебом, которую с вечера Утин взял на кухне, запили ее водой из фляги, потом Левка угостил Варю куском рафинада.

— Вместо папиросы, чтоб не курила, — пояснил он. — Глюкоза, погрызи.

— Ты заботливый, — улыбнулась Варя.

— Приказано следить за тобой, — он опять устроился по-своему, на корточках, так, что колени почти касались подбородка, а голова склонена набок. — Ты поосторожней, чтоб не убило. Я за тебя отвечаю…

Начинался рассвет. Небо на востоке оттаивало, и малиновая легкая полоса поднималась над холмом.

— Днем будет зной, — сказал Левка. — Скорей бы выбить их оттуда, — он кивнул на озеро. — Поплавать бы! Знаешь, как я плаваю? У-у! — Он выпятил губы и мечтательно провел рукой по автомату, словно погладил. — Я вот не знаю, пригодится ли мне то, чему я научился на войне, или нет, только разучиться этому я уже не смогу.

— А я смогу, — сказала Варя и посмотрела за бруствер сквозь маскировочные чахлые ветки со съежившимися листиками. — Конечно, смогу! Я начну заниматься всем новым, совершенно новым. Ведь в мире будет так много нового!.. Ну, давай бери бинокль. Уже совсем светло. — Она медленно взяла винтовку, сняла чехольчик и осторожно просунула в бойницу ствол.

Шло время, но никакого движения в траншеях перед озером не было. Утин вдоль и поперек по нескольку раз обшарил приближенные биноклем нейтралку и немецкую передовую, дышал и протирал линзы и снова смотрел.

— Что они, вымерли?! — злился он.

— Бывает, что и по два дня вот так сидишь, — отозвалась Варя, не отрываясь от оптики. — Нужно терпение.

Солнце стояло уже высоко, жгло в спину, у Левки завлажнело под бровями и на веках, потные ладони прилипали к пупыристой поверхности, которой обтянут металл бинокля. Ему уже невмоготу было вот так неподвижно сидеть, а Варе, хоть бы что — даже плечом не шевельнет.

Лишь после полудня в том месте, где кончался фланг вражеской траншеи и где озеро, изогнувшись узкой полоской, удалялось в немецкие тылы и было полускрыто кустарниками, в их зеленой глубине Варя заметила какой-то промельк. Спустя некоторое время — еще. Приближенные оптикой, хорошо были видны кусты, серебристые чешуйки озерной воды меж ними и две удалявшиеся неясные тени, они то возникали, то исчезали. Но ухватить их прицелом было трудно, и стрелять Варя не решилась.

— Я поползу туда, — сказала она Утину. — Ты, если что, прикроешь меня. Отсюда удобней. Понял?

— Может, лучше я? — Он кивнул в сторону озера. — Ты ж как на ладошке будешь. А тут дело чисто пехотное. Знаешь, как я ползаю?!

— Ты понял мой приказ? — Варя отхлебнула из фляги, прополоскала рот и выплюнула воду на дно окопчика. Вода тут же ушла в землю, оставив темное пятно.

Утин кивнул.

— Неловко как-то: я тут, в окопе, а ты — вся на виду там. — Он попытался еще возразить, действительно испытывая неловкость и опасаясь за Варю.