— Наступление. — Левка содрал с каски комочек глины. — Веселее тогда!

— А я оборону. Самое наше время, снайперов. Фрицы обживаются, комфорт любят. В общем, как в тылу начинают жить, посвободней.

— А правда, что ты уже партийная? В батальоне слух пошел про тебя, что на партучет у нас стала, — спросил Утин.

— Правда, — кивнула Варя.

— Сколько тебе?

— Девятнадцать.

— Когда успела? Я вот старше тебя, мне двадцать…

— Уже год. Еще на Калининском.

— А чем была до армии?

— В школе училась. А ты?

— Я учеником провизора.

Варя удивленно глянула на Утина.

— Ты не думай, это интересно! — поспешил ее заверить Левка. — Сначала, конечно, посуду всякую мыл, колбочки, ступки. Надо, чтоб все стерильно было. Научился возле автоклава работать. Тут главное — знания по химии. Фармацевтическое дело без химии не освоишь.

— И тебе нравится? — спросила Варя.

— Нравится, — сказал Левка, поднимаясь и быстрыми движениями ладоней распрямляя кверху мягкие голенища сапог. — Пойдем, что ли, не то завтрак прозеваем.

Варя лежала на нарах, на пахнувшем хвоей лапнике, прикрытом плащ-палаткой. До ухода на передовую еще оставалось время, которое отвела себе, чтобы написать письма тете Жене, папе и Алеше. Надо было встать, сделать это, но вставать не хотелось, еще не решила, кому первому станет писать.

Она думала, о том, что отвыкла от передовой. Пробыла на ней благополучно полгода, а в ноябре сорок третьего, пробираясь перед рассветом к своей ячейке, свалилась в воронку с незамерзшей водой. Не сказала об этом никому, чтоб не погнали в блиндаж сушиться. Так, мокрая до нитки, весь день и просидела на ветру, а тут начался дождь со снегом. Шарила оптическим прицелом по немецкому переднему краю, а зубы стучали от холода. А потом еще три дня, уже с температурой, ходила на «охоту», даже убила двоих, и ночью, когда ее сменили, еле добралась до нар и потеряла сознание. Провалялась в госпитале с крупозным воспалением легких. Как ни просилась на фронт, отправили инструктором в снайперскую школу, в ту, которую кончала сама…

Варя думала о том, что отвыкла от передовой. Она боялась не страха, который может возникнуть при разрыве мины или свисте пули, боялась, что начнет оберегать себя от резких движений, от неудобных поз, к которым принуждает снайпера необходимость долгого и однообразного ожидания в узкой замаскированной ячейке, от риска, наконец, на который порой надо пойти, чтобы выманить немца хоть на секунду поднять голову над бруствером. Она боялась, что нечто, возникшее в ней, не подчиняясь ее воле, начнет оберегать себя, а значит, и ее, и кто-нибудь это заметит. Когда начальник школы наконец удовлетворил ее рапорт с просьбой отпустить на фронт, она уже поняла, что беременна, но не сказала об этом никому: ни Алеше, ни подружкам, не написала ни отцу, ни тете Жене. Она все решила сама, и сама должна справиться со всем, война шла к концу, и, рассчитав, Варя решила, что все успеет. То, что было в ней, она еще никак не назвала: ни «сын», ни «дочь», оно, наверное, было еще ничем, но уже сделало так, что курить ей стало противно, и Варя боялась, что оно может как-то помешать там, в окопчике, когда она будет отыскивать цель, щурить глаз, подводя мушку к роковому сокрестию, нажимать на спусковой крючок… Главное, чтоб никто не заметил.

И тут же на нарах, лежа, она начала мысленно сочинять Алеше письмо.

«Дорогой Алешенька! Мы очень далеко друг от друга, а мне так много надо тебе сказать! Ты не сердись, мы обязательно распишемся, но только после войны. Пойми, я просто хочу, чтобы это было красиво, я приду в белом платье, в туфельках на каблуках, будет много друзей и твоих, и моих. Правда ведь, так лучше? Все равно я твоя жена. Ты даже не представляешь, насколько я уже твоя жена! Но ты догадаешься и поймешь…»

Варя поднялась, подсела к тумбочке — это были зеленые ящики из-под мин, прикрытые куском гардинного тюля, — и, выдернув разграфлённый лист бумаги из какой-то немецкой бухгалтерской книги, начала писать.

«Дорогой Алеша! Часть, в которую я прибыла, уже в Польше. Скоро начнется моя работа. Пока ничего интересного сообщить не могу, как говорится, еще не осмотрелась. Относятся ко мне здесь хорошо. Писем сюда я ни от кого не получала, поэтому немножко скучаю. Места тут красивые, река, много зелени. Красота! Как-то не ощущается, что это заграница. Такая же земля в воронках, траншеи. Город сильно разрушен немцами, их тут люто ненавидят, а к нам очень приветливы. И язык понятный. В общем, ничего заграничного я почти не почувствовала. Я перечитала твою записочку, которую ты мне с Витей накануне отъезда написал, и нашла в ней несколько грамматических ошибок. После войны тебе придется подналечь на русский язык. Сегодня я пойду на передовую знакомиться с обстановкой. Ты за меня не волнуйся. Все будет хорошо, Я тебя очень люблю. Береги себя…»

Варя сложила треугольником листок и надписала адрес. Она не знала, где сейчас Алешина десантная бригада, но номер полевой почты всегда вызывал у Вари ощущение ужасной отдаленности. И вдруг она подумала, что, может быть, это не так, может, Алеша всего в ста километрах отсюда. И эта мысль обрадовала. Варя не хотела видеть в ней ничего сомнительного, старалась укрепить ее различными аргументами, которые казались ей очень убедительными, во-первых, потому, что «на войне всякое бывает», во-вторых, потому, что ей так хотелось, ибо в мысли этой была надежда на случайную встречу с Алешей. И с этим светлым чувством радостного и тревожного ожидания, будто такая встреча непременно произойдет и очень скоро, Варя начала писать письмо тетке.

«Дорогая тетя Женя! Твоя Варенька жива и здорова, прибыла на место, здесь совсем тихо, не стреляют, тыл, одним словом. Видимо, меня здесь и продержат до конца войны. Ты, конечно, опять не веришь, начнешь что-то выискивать между строк, полагая, что я просто успокаиваю. Я уж тебя знаю! Как только получишь мой адрес, сразу напиши: есть ли от папы письма? Я очень волнуюсь. Женюра моя дорогая, как мне хочется обнять тебя, сесть рядом и начать выдергивать из твоей черной косы седые волосинки. Помнишь, как до войны ты давала мне по пять копеек за каждый седой волосок твой. Плохи были мои заработки: 10–15 копеек в месяц. А сейчас? Как ты живешь, как здоровье? Давно ли была на маминой могиле? Не разрушилась ли она? Вернемся с папой с войны и поставим маме красивый памятник из мрамора, белый такой и высокий-высокий! Она же у нас была добрая и умная! Мне бы очень хотелось тебе многое рассказать, но сейчас не время, да в письме это не получится так, как мне бы хотелось. Ведь ты любишь задавать вопросы, перебивать меня, а я должна тебе отвечать. Как же это в письме сделать? Очень тебя прошу вот о чем: я ужасно выросла и поправилась. Все мои школьные платья не будут годиться мне, не влезу в них, так что ты их продай или выменяй на продукты. Ты должна хорошо питаться. После войны я сошью себе много новых модных платьев. Пиши. Целую. Твоя Варваша».

В блиндаже стало светлее: солнце, садившееся за дальнюю рощу, стелило красно загустевшие лучи по холму, свет их проник сквозь открытую дверь и все в блиндаже сделал оранжевым, даже графитно отблескивали буквы, которые Варя выводила химическим карандашом на желтоватой бумаге.

«Здравия желаю, товарищ военврач! Пишет вам самая послушная ваша дочка Варька. Та самая — когда-то худенькая, вечно наступавшая на болтающиеся шнурки собственных ботинок, любившая половинку французской булки запихивать в стакан с молоком и хлебать эту кашу. Папун, миленький! Я опять, слава богу, на фронте. Мы в Польше. У меня все в порядке, и ты не нервничай. Пуля, хотя и дура, но зачем ей убивать девятнадцатилетнюю Варьку?! О быте моем распространяться не буду. Как врач, ты понимаешь некоторые неудобства для женщин, связанные с фронтовой жизнью. Постирушки и прочее. Но что делать, если идет действительно священная война! Между прочим, когда я была в спецшколе, встретила Алешу Обухова. Их десантная бригада была на переформировке недалеко от нас. Ты, должно быть, помнишь его. Он учился в параллельном классе, десятом „Б“, такой рыжеватый, высокий. Помнишь, он с нашего балкона перелез по доске на четвертый этаж к Бычковым, когда их бабка вышла, захлопнула двери, а ключи забыла. Мы с Алешей пробыли почти месяц вместе. Ты, пожалуйста, не подтрунивай. Он очень серьезный человек. Уже два ордена Отечественной войны, старший лейтенант. Тете Жене я сегодня тоже написала письмо. Жду от тебя весточки…»