Двухэтажный помещичий дом, упирающийся в каменные глыбы высокого фундамента, назывался, как и весь хутор, Гохдорф, и нынче располагалось здесь несколько служб штаба фронта.

Сейчас дом казался еще тяжелее и угрюмее, темнота словно не вмещала его, и он выпирал из нее, круто нахлобучив кольчужно чешуйчатую черепичную крышу. Где-то во внутреннем дворе трещал движок, сквозь небрежную маскировочную защиту из окон ускользал свет.

«Осмелели братья славяне, — усмехнулся Левицкий. — Дело к концу подошло…»

— Майор! Товарищ майор, вы, что ли? — услышал он за спиной голос и сухое щелканье гравия под шагом. — К генералу вас. — Человек приблизился, однако лица его было не разглядеть.

Левицкий двинулся следом за ним. Миновали арку ворот, двор, вымощенный брусчаткой, вошли в дом. В полутемных коридорах, где в нишах стояли статуи курфюрстов, по стенам висели провода и жгуты кабеля.

Генерал снял пенсне, вялым движением узкой ладони прикрыл глаза, смял и тут же разгладил кожу и снова защемил переносье стеклами:

— Садитесь.

Левицкий сел. Лампа горела неровно, то обмирая, то накаляясь, словно дышала, и от этого Левицкому казалось, что все в комнате колышется.

— Почему не бриты, майор? — спросил генерал.

— Утром брился, товарищ генерал.

И это было правдой. Но он давно заметил: когда наступали приступы боли, борода вроде быстрей росла, щеки мученически западали, от этого лицо темнело. Но объяснять такое он тут не мог.

— Вы что, больны? — всмотрелся генерал в его серое лицо.

— Язва, — ответил Левицкий.

— Желудка? — оживился вдруг генерал. Он даже вышел из-за стола, прислонился к голландской печи из белого с узором изразца. — А у меня — двенадцатиперстной. Осенью и весной особенно донимает.

Левицкий кивнул.

— И голодные боли. Да?.. А желатин пробовали?

— Соды бы, товарищ генерал, если найдется, — сказал Левицкий.

Генерал пошевелил бумагами в ящике стола и извлек оттуда обычную ружейную масленку, протянул:

— Вода в графине.

Левицкому понравилось, как хранилась сода: в масленочке, сухо, надежно. Ополаскивать бокал он не стал, постеснялся, да и воду потом не знал бы куда вылить. Тряхнув на ладонь соды, он губами и языком слизнул ее, запил двумя большими глотками и вернул генералу масленку.

— Можете ее прикарманить, — сказал генерал и начал что-то вспоминать о народных средствах лечения язвы, которыми после войны надо бы все же заняться.

Левицкий слушал генерала рассеянно. Хотелось скорей выбраться из этой комнаты на волю, расслабить ремень хоть на одну дырочку, на попутных машинах поскорей добраться к себе в часть и там, ложась спать, завернуться в шинель и прислонить к животу бутылку с горячей водой. Мог, правда, и не спешить отсюда: немедленной нужды в нем, в его профессии война не испытывала, задержись он здесь, ничего бы не нарушилось и не изменилось в ее уже окончательно пересчитанном и отмеренном пути, который теперь разветвился и гремел по улицам Берлина.

— Майор Левицкий… Виктор Николаевич, — генерал читал уже по бумажке, — 1915 года рождения, военный переводчик. Офицер отдела по разложению войск противника. — Он поднял голову. — Вам придется заняться цивильными немцами. В особенности — после всего. До конца войны осталось несколько дней. Верится, а? — он опять снял пенсне. — Вот… Подробные инструкции получите у полковника Щербатова. Дело нелегкое. Тут понадобятся и другие слова, и другие эмоции. Вы поняли?

— Да, товарищ генерал.

— Учтите: другие слова и другие эмоции! В материалах, которыми мы вас обеспечим, их нет. Все это придется отыскивать в себе. Заново.

— А если не отыщутся? — встречая взгляд генерала, спросил Левицкий.

— Что, я вас лозунгом убеждать должен? Нужно, майор!

«А лозунг-то есть. Подходящий, — подумал Левицкий. — Да и лозунг-то чей! Гейне! „Всякое время имеет свои задачи, и, решая их, человечество движется вперед“. Они выбросили имя этого человека из своей истории, вычеркнули и забыли. Сейчас, когда все рухнуло и пришло возмездие, вспомнив, не постеснялись бы на каждом доме приклеить эту фразу, чтобы уберечься от нашего гнева, спрятаться за нею. По-фарисейски, мол, „всякое время имеет свои задачи…“».

Генерал не знал Гейне так доподлинно. Он просто приказными словами втолковывал Левицкому его новые обязанности.

— Вы можете не спешить к себе в часть. Отлежитесь здесь, если желаете, — сказал генерал. — У меня все, майор. Вы свободны.

К полуночи Левицкий закончил все дела у полковника Щербатова, получил у него необходимые печатные материалы и инструкции, узнал у дежурного офицера последнюю сводку и вышел во двор. Небо было черным, в звездных проколах. Левицкий прислушался к боли в желудке, словно это должно было решить его дальнейшие действия. Впрочем, он действительно прикидывал: то ли в самом деле отлежаться здесь, то ли двинуться немедля к шоссе. Надо бы так, конечно! На попутную, чтоб побыстрей добраться к себе, пойти в санбат к Анне Михайловне… Снять боль…

— Товарищ майор, товарищ майор! Вернитесь-ка на минутку! — окликнул его выбежавший дежурный офицер.

— Что еще? — морщась, спросил Левицкий, входя в комнату.

— Такое дело, — посмеиваясь, качал головой дежурный. — Прибыло пополнение, пятеро лейтенантов. Пацаны, я вам скажу, натуральные пацаны, — весело скалился он. — Прямо из училища… Дак чуть не заблудились! У них назначение в вашу часть. Спешат. Хотят еще на войну поспеть. Прихватили бы вы их, товарищ майор. А? Сами-то они, чего доброго, опять заблудятся в этой чехарде. Немцев-то полно по лесам да проселкам разбежалось. Не ровен час.

«Надо же! — подумал Левицкий. — Няньку нашел».

— Ведь в вашу часть, товарищ майор, — напомнил дежурный, чувствуя, что Левицкий будет отказываться. — Боязно за них. Школяры безусые.

— Где они, эти… лейтенанты, что ли? — выдавил Левицкий.

— Да в соседней комнате чаи гоняют, — дежурный быстро прошел к двери.

Они действительно пили чай, пятеро мальчишек с лейтенантскими, торчком, новенькими погонами. Вскочили. Вытянулись. Форма свеженькая, ни складочки, ни стертости. Ремни и портупеи не потеряли глянца, топорщились необмятые кобуры.

— Вот, товарищи лейтенанты, поступаете в распоряжение товарища майора, — упреждающе сказал дежурный. — Он вас до самого места доставит, на самую войну, — хмыкнул он и козырнул.

Они все еще стояли, открыто и любопытно глядя на Левицкого, тужились в строевой выправке, которая в училище считалась, наверное, верхом офицерского достоинства.

— Садитесь, — устало сказал Левицкий. Ему тоже вдруг захотелось чаю, но вспомнил, что сахар у него вышел, а они, конечно, начнут предлагать свой. «Ладно, без чая будет», — решил он и сказал:

— Что же вы? Пейте, остынет.

— А мы уже, товарищ майор!.. Мы готовы! Когда выступать? — поспешно затараторил один — рыженький, с большими розовыми ушами.

Остальные согласно и радостно закивали, хотя перед каждым стояло еще по полкружки недопитого чая.

— Выступать когда? — переспросил Левицкий и задумчиво оглядел их. — Выступим… — не сразу ответил он, словно примеривался к ним взглядом, наконец спросил: — Вы где устроились?

— Нигде, — удивленно сказал за всех рыженький. — Мы думали немедленно двигаться к фронту.

— А кипяток у вас есть? — Левицкий заметил на подоконнике порожнюю бутылку из-под мозельвейна с воткнутым в горлышко оплывшим свечным огарком.

— Есть. В двух котелках, товарищ майор.

Проливая на руки и на пол булькающий в бутылке кипяток, Левицкий кое-как наполнил ее, заткнул тем же огарком.

— Что ж, воинство, пошли спать, — сказал, заметив при этом, как огорчительно сжались лица лейтенантов.

Когда шли через двор — он впереди, смешно, с бутылкой в руке, они, поотстав, цокая по брусчатке подковками необношенных сапог, — Левицкий слышал, как лейтенанты о чем-то шептались, перебивая друг друга, вроде спорили.

Устроились в том же флигеле: он на прежнем месте, они — у торцовой стены на нарах, где по-детски долго укладывались, возились и опять горячо шептались.