Левицкий сунул под гимнастерку бутылку, лег на бок, прижав ее к животу. Вскоре от тепла стало легче: боль вроде собралась в комок и сидела уже в одной точке. Он не догадывался, что был тот случай, когда ему нужна не теплая бутылка-грелка, а пузырь со льдом.

Засыпал он медленно, то опускаясь в сон, то поднимаясь в явь, и в эти минуты думал о том, что зря застрял здесь на ночь, хотя то, что подтолкнуло его остаться, имело причину, однако была она столь еще смутна, как ощущение, что обдумывать ее он не спешил.

Было тепло, боль отступила. И он снова вспомнил ту немку, ее белые руки, спокойное, чуть скуластое лицо и дымчатые волосы на плечах. И, может быть, впервые за четыре года он подумал о женщине. Неужели уже тогда, когда смотрел на нее, в его глазах дымилось это желание?! И она прочла его?! Но как? Пришел победитель и требует дань? Но почему это чувство вызвала в нем именно эта женщина, немка?! Ведь немало иных проходило рядом за минувшие годы, с близкими и привычными именами, которых можно было запросто окликнуть?..

Туман свежего утра зыбкими полосами сползал с канала и поймы. До самого леса шла зеленая кучерявина мягкой травы, отглянцованной предзоревой росой. Был конец апреля. Умиротворенность и сонный покой только что явившегося дня ощущались в мерном плеске воды, в поклонных движениях тугими шеями двух коней, редко и лениво ступавших по лугу.

Было еще прохладно. Передернувшись до судороги в мышцах, Левицкий посмотрел на низкое белесое небо, углубившееся голубыми промоинами, и решил, что день будет жаркий.

Отсюда, из-за жесткой изгороди высоких кустов, он видел причальные мостки на канале. Пятеро мальчишек в черных, почти до колен, сатиновых трусах прыгали там, растирались куцыми вафельными полотенцами. Углами ходили лопатки на их гибких спинах. Слышны были голоса — задиристо-веселые, ничем не обремененный молодой смех. Им было зябко после раннего купания в еще по-ночному студеной апрельской воде, но они хорохорились.

Затем они присели на корточки над медленным ручейком, стекавшим в канал, опустили в него бумажный кораблик, стали швырять камешки и соревноваться, кто раньше его утопит…

Левицкий с любопытством и с улыбкой наблюдал за ними. В эти мгновения они вдруг стали существовать для него как бы вне того времени, которому безраздельно вот уже четыре года принадлежал он и которое управляло им по своим, подвластным лишь войне, законам. В таком кругу дней, месяцев и лет рядом с ним были многие люди, но эти мальчишки в черных трусах оставались пока в стороне, за пределами этого круга, они еще не умещались там, где спешили занять чье-то уже зияющее место. И, глядя на них сейчас, Левицкий даже взглядом отсекал справа, словно отодвигал за поле зрения, угол этого мрачного немецкого дома, — а слева — лежавшие на траве их гимнастерки, сапоги, ремни с пистолетами. Он как бы заключал их в раму, где фоном были луг, два коня на нем, дальний тихий лес — то, что могло и должно было сейчас по его воле оставаться рядом с ними только вневременным и географически безымянным.

Чтоб не смутить лейтенантов, он решил уйти.

Позавтракал клейкими, без жира, макаронами, выпил кружку кипятку и закурил. И снова засосала тягучая боль в желудке.

Вскоре явились они — гладко-розовощекие, затянутые тканью и ремнями, легкие в походке, одинаковые.

— Завтракали? — спросил Левицкий. — Тогда собирайтесь.

Радостно они начали упаковывать вещмешки, возбужденное настроение было в каждом их движении, словно их торопило предчувствие встречи с чем-то удивительным, необходимым и ожидание этого делалось уже невыносимым.

С самого начала Левицкий взял неспешный, размеренный темп, издали казалось, что это — походка человека в конце пути и вот-вот он присядет переобуться.

Повел он их по грунтовой дороге вдоль леса, иногда она, разветвляясь, заныривала в глубину, где с нее начиналась ровная, сквозившая вдаль, как под линеечку, прорубленная просека.

Лейтенанты шли серьезные, молчаливые, сосредоточившись на значительности каждого шага, отдалявшего их от наскучившего тыла. Сапоги их запылились, на гимнастерках появились складки. Левицкий видел, что это им нравится, потому что придает вид людей, протопавших по фронтовым дорогам не одну версту.

На каком-то уже трудном километре напряженное ожидание отпустило лейтенантов, за поворотами дороги больше ничего не угадывалось, солнце било уже в спины, щекотно стекал пот с их мальчишеских затылков на быстро потемневшие подворотнички. Наскучило им и молчание.

— А почему мы не идем к шоссейке, чтоб попасть на попутную, товарищ майор? — опять за всех спросил рыженький.

— И тут неплохо, — повел рукой Левицкий.

— Но оттуда быстрей доберемся до места.

— Место-то на месте стоит, — неопределенно ответил Левицкий.

Лейтенанты переглянулись.

Вскоре Левицкий знал о них все: где жили прежде, кто родители, из какого пехотного училища выпорхнули. И на вопрос, сколько же им лет, узнал: «Скоро девятнадцать». Понимай как хочешь: то ли через неделю, то ли вообще когда-нибудь.

Привал он устроил на зеленой поляне у входа в лес. Лейтенанты вспороли ножом банки с тушенкой, уминали волокнистое мясо с сухарями. Левицкий от их приглашения отказался. Он сразу же разулся, лег на спину и стал грызть галету, пытаясь умилостивить голодную боль, от которой хотелось согнуться, прижать живот к коленкам. По теплой траве босой он ушел в лес подальше, прислонился спиной к высокой сосне и откинул голову, чувствуя, как холодная испарина облепила лицо, а к горлу поднимается тошнота. Он постоял так с закрытыми глазами, глубоко дыша широким ртом, зная, как сейчас бледен…

Тошноту, однако, он не сдержал. Боялся лишь, чтоб они не услышали, как его рвет. Он увидел кровь и понял: выгрел вчера бутылкой. Кусочек бы льда проглотить… Зачем он устроил этот пеший переход?.. Сейчас бы в санбат, к Анне Михайловне… Блажь какая-то. Все равно у Молоха глаза зрячие… Ладно… Ладно… Только бы не так болело…

Отдышавшись, он вытер грязным платком рот и побрел к поляне.

— …Нельзя так с ходу: «Трусоват». Ты что, видел его в деле?..

— Ну, я имел в виду, что не спешит он. И мы тащимся.

— Просто штабист-тыловик. Чего ему рваться туда? Там страшно.

— Посмотрим.

— У него «За отвагу»…

— А под конец — труханул. Исключаешь?

— Кончайте вы.

Левицкий понял, что лейтенанты говорили о нем, и задержался в кустах: пусть не знают, что он слышал.

Потом они стали развлекаться — затеяли «жучка»: один стал спиной, прикрыл правой ладонью глаза, левую же выставил из-под мышки. Кто-то из товарищей сильно бил по ней, стоя сзади, а он должен был угадать — кто именно, и если угадывал, его место занимал уличенный.

Кто мальчишкой не играл в «жучка»?! А после обычно горела нашлепанная ладонь и набито ныло плечо. Детвора…

Кашлянув, он вышел к ним. Они смутились этой своей забавы, подобрались, одернули гимнастерки и, пока он мотал портянки, покорно ждали, жадно прислушиваясь к шуму двигающихся к фронту машин на невидимом отсюда шоссе.

Но он не повел их туда, а снова двинулся по проселку.

К вечеру добрались они к какому-то фольварку. По двору бродили куры, лениво клевали землю, надеясь в который раз на одном и том же месте найти зернышко.

Дом был хозяевами оставлен. Лейтенанты с любопытством, но деликатно ходили по комнатам, разглядывали все, что составляло не знакомый им уклад, постигая приметы тайного для них быта, но ни к чему не прикасались, это было чужое, из другого мира, как из другого времени. Пусты были и службы — хлев и добротный амбар с сеновалом. На нем Левицкий и решил заночевать.

— А зачем ночевать, товарищ майор? — осторожно спросил рыженький с розовыми ушами. — Мы не устали. Можно часок отдохнуть и двигаться дальше. К фронту, — досказал он в глаза Левицкому.

Остальные согласно закивали.