Почему?... Вряд ли я смогу объяснить убедительно. Может быть потому, что мы только-только по-настоящему стали сживаться с тайгой. Мы научились лучше ее понимать, мы стали ощущать себя ее частью. Наконец, потому, что мы просто привыкли к ней и полюбили ее. А разве можно без боли оторвать от сердца любовь?

Но может быть и другое. Возможно, мы успели осознать в те минуты какую-то безвозвратную потерю. Всякое может в жизни случиться — могут еще завести в эти края наши дороги. Но когда бы это ни случилось—вскоре или спустя многие годы — мы будем другими и уже совсем по-иному будем воспринимать все окружающее. Да, это верно: меняются времена—меняются люди.

Как же болезненно, остро воспринял я неотвратимую необходимость проститься с тайгой...

Мы вышли к этой деревне, названия которой не знали, а когда узнали, поняли, что за время блуждании, как и предвидели, совершили большой замкнутый круг. Правда, для того чтобы назвать его замкнутым, предстояло пройти еще десяток-полтора километров, чтобы войти в тот поселок, из которого вышли в тайгу. Мы вернемся — и никто не заметит, что пришли новые люди, скитавшиеся бог знает где.

На склоне вблизи деревни решили провести нашу последнюю таежную ночь. Конечно же, мы не могли, да и не собирались отложить визит в магазин. Леша остался возле костра, а я с Толей спустился к берегу речки, вливавшейся в Енисей. Мы теперь прошли всю эту речку. Мы видели, как она возникла из затерянного в тайге родника, как, набрав силы, сделалась речкой и как породнилась потом с Енисеем.

Мы так спешили, что Леше пришлось крикнуть уже вдогонку: «Сигарет купить не забудьте! Какие будут!» Дело понятное—курить он теперь будет все, что угодно.

Толя, поскольку он был в сапогах, перенес меня на другой берег, осторожно ступая по камням, а там начиналась дорога, наезженная тяжелыми самосвалами, и мы, не теряя времени, по ней припустились.

Злющие собаки брехали на нас по дороге, выскакивая из-за ограды, и к тому времени, когда мы добрались до магазина, их собралась целая злобная стая.

А магазин был закрыт. На засове висел тяжелый амбарный замок. Внутри меня все оборвалось... Что если сегодня его вообще не откроют?... Впрочем, нет. Перерыв на обед. И нам оставалось только одно: опуститься на деревянные ступени и ждать. Что мы и сделали.

Зато потом... Мы купили хлеба, черного и белого. Две банки соевых бобов в томате. Двенадцать банок разных рыбных консервов. Четыре банки кофе со сгущенным молоком и четыре простой сгущенки. И еще четыре — джема из инжира. Мы набрали разных круп, макарон, вермишели. Продавщица решила, видимо, что мы покупаем впрок на целую геологическую партию, и потому не удивилась, когда мы попросили взвесить огромный кус масла; потом — килограмм сахара, печенье, конфеты и чай. Ну и, конечно, долгожданную соль. Уф... Кажется, все.

— А как мы это понесем? — озадаченно спросил Коваленко.

Да, действительно... Продуктов мы накупили столько, что могли бы накормить не только геологическую партию, но и какое-нибудь воинское соединение, только что принявшее пополнение из новобранцев.

У нас был с собой рюкзачок, с которым мы прилетели из Москвы в Красноярск, но в нем, по предварительному расчету, могло поместиться не более половины продуктов. И все-таки набили его до отказа, а остальное рассовали по карманам и взяли в руки, завернув в бумагу. Когда я попробовал рюкзак приподнять, что-то в нем треснуло, а сам он остался лежать без движения. Тогда Толя, поднатужившись, поднял рюкзак и помог мне надеть его лямки. После этого тронулись в путь. Наверное, я был похож на Али-Бабу, возвращавшегося из пещеры с сокровищами. А по дороге ели печенье.

И какое же пиршество мы учинили на нашей последней стоянке! Это была настоящая оргия. Леша попробовал было нас урезонить, но сделал это столь робко и неуверенно, что нам с Толей не составило труда и ни малейших усилий, чтобы поразить его наповал своим аргументом: а почему, собственно, мы должны себя ограничивать? Да, мы голодали семнадцать дней, но это было не полное голодание! Каждый день хоть понемногу, но ели, и желудки наши работали. И он — не только как доктор, но и как полноправный член экспедиции — не может это не знать по себе. Хотя, конечно, каждый из нас понимал, что, согласно правилам техники безопасности, к еде следует отнестись со всей осторожностью.

После мучительных профессиональных раздумий, длившихся секунды полторы или, может быть, две, доктор решительно сдался.

И мы набросились.

Мы отрезали толстый слой белоснежного масла и клали его на изумительно пахнущий кусок черного хлеба. Потом ели ложками рыбу в томате, а после снова принимались за хлеб с маслом, нагрузив ломоть невероятным количеством джема. А покончив с ним, вновь накидывались на рыбу в томате.

Заморив червячка, попили настоящего чая, а я высосал больше половины банки сгущенки.

После обеда мы пришли к единодушному мнению, что так в тайге вполне можно жить. И мы еще на день остались здесь, потому что было бы безумием тащить все продукты с собой.

К вечеру мы принимали гостей. На дым костра явился молодой парень-пастух с двумя большими собаками. Он сообщил несколько заинтересовавших нас новостей: в реке, по которой мы шли, оказывается, обитают одни пескари. И брать их надо исключительно на короеда. Где брать короеда, он не сказал. А в Енисее полно тайменя, только его надо с лодки ловить. И кроме того, в этих местах за неделю до нас объявился медведь, задрал корову и утащил ее в лес. Он выел у коровы язык и вымя, после чего ее закопал, видимо собираясь вернуться.

Рассказывая эту историю, парень очень неодобрительно говорил о корове, всем своим видом показывая, каким недостойным животным она при жизни была: «Дура-корова... Всегда отставала... Ее не жалко. Сама виновата. Мне из-за нее ни за что попадало».

На ужин мы ели то же самое, что за обедом, и еще ели грибы. Теперь, густо посолив, мы уплетали их с большим удовольствием. Мы считали, что после всех изысканных яств о грибах и думать будет противно, однако нет—подумали и, отметив в себе чувство глубокого удовлетворения, съели.

Эта ночь была, кажется, самой длинной. Просыпался я точно каждый час, как по будильнику. Все смотрел на небо: когда же рассвет? Толя тоже не спал, то и дело вылезал к костру, шевелил толстой палкой влажные осиновые поленья. А те только и могли, что нудно, издевательски тлеть.