— Вся тюрьма на меня радовалась. Я там был вроде Хазанова.

— Все шутки у тебя уродские. Я не хочу с тобой знакомиться. У тебя в каждом слове какая-то подковырка. Что-то такое сальное.

Чтобы скрыть досаду, Алеша оглянулся. Южные удальцы гомонили шагах в пятнадцати, задевая прохожих, веселились. Почему-то их было уже четверо. Они не собирались отставать. Дружной стайкой преследовали легкую добычу. Алеша сказал:

— Пойду их шугану. Ты далеко не уходи, ладно?

— Ты что, спятил? Разве можно с такими связываться? Они тебя зарежут. Они всех в Москве режут, даже таксистов.

Настенька смотрела на него с бесстрашным любопытством. И он был ей за это благодарен. Она не была к нему равнодушна, попалась на удочку. Еще чуть-чуть, и он ее облапошит. Пикнуть не успеет, как ноги задерет. Он ее грациозную тушку раздавит своими семьюдесятью пятью килограммами. Они прекрасно подходят друг другу. Им будет приятно укрываться одним одеялом. Она тоже об этом догадалась, но по скудости женского ума тянет детскую канитель. Ее нельзя за это осуждать. Южные побратимы угрюмо ждали, пока он к ним подойдет. Место для объяснения он выбрал удачное: переулок, заросший бурьяном, и ни одной живой души вокруг. Улица Пятницкая неподалеку. Пока оттуда заглянут праздношатающиеся, можно человека по частям развесить на деревьях. Четверо против одного. Они полагают, у них такое преимущество, какое Аллах раз в жизни посылает любимым детям. Один из горцев, сухощавый и пружинистый, лет тридцати, с презрительной гримасой, уже явно покоптился на нарах. Трое других — тихари, фраера. Но азартные, неуступчивые. По меньшей мере, у двоих ножики за пазухой. Они его отчасти и жалели. Он их понимал. Трогательное это зрелище, когда дурашливый барашек, задиристо блея, сам спешит на заклание. Хочется погладить, потрепать его по шелковой шерстке, перед тем как насадить на вертел. Они стояли ловким полукругом, Алеша оставил себе про запас метра три.

— Девушка моя, земляки, — сказал он, расплываясь в простодушной улыбке. — Она со мной останется. Я ее три дня по всему городу искал. Должны же вы понять.

— Почему ты такой грубый, а? — спросил худощавый, цокнув зубом.

— Ты раньше освободился, я вчера. Не привык еще к человеческому обращению. Простите великодушно.

— Долго загорал?

— Двенадцать лет.

Худощавый уважительно крякнул, у него в глазах возникла искра света. Обернулся к своим:

— Что будем с ним делать? Простим?

Двое вроде готовы были простить, но один, с акульим рылом, обиженно заметил:

— Прощать нельзя. Надо бить.

— Бить тоже нельзя, — возразил Алеша. — Это больно.

— С юмором он, да? С юмором?! — взъярился громила. — Кончать его надо, Ашот!

Однако худощавый соплеменник явно проникся симпатией к Алеше, а он, видно, был у торговых людей за авторитета.

— Посидишь на пайке, и у тебя будет юмор, — успокоил товарища. Дальше разборка пошла миролюбиво. Алешу спросили, понимает ли он, как погано себя вел, уведя у них девушку из-под носа. Алеша вторично попросил извинения. Его спросили, понимает ли он, что они могут его сейчас изуродовать до конца жизни. Он сказал, что, конечно, понимает, но надеется на их кавказское благородство. Бывший зэк Ашот поинтересовался, не желает ли он подгрести поближе к вечеру к Даниловскому рынку, где ему, возможно, сделают заманчивое деловое предложение.

— После зоны выбор небольшой, — охотно согласился Алеша. — Хоть у черта готов быть на побегушках.

На прощание Ашот уточнил: не вернет ли он им все-таки ихнюю девушку хотя бы попозже, но тут Алеша был тверд.

— Пока не верну, — сказал он, — а когда надоест, приведу на веревочке.

— Опять юмор, да? — никак не мог образумиться похожий на акулу. — Напрасно его отпускаем, Ашот. Его надо уму-разуму научить. Он очень наглый.

— Побудешь за решеткой годика три, — объяснил Ашот, — и сам обнаглеешь.

— Вместо мандарина там приходится железные прутья грызть, — оскорбленно добавил Алеша.

— До вечера, кореш.

— Ага.

Он оглянулся, девушки видно не было. Переулок ее слизнул, пока они выясняли отношения. Алеша побежал за ней. Он бежал легко, желанно, как летел, и асфальт пружинил под ним. Догнал у дверей марокканского посольства, где плечистый мент с дежурным, пытливым лицом курил сигарету «Кент». Он подозрительно посмотрел на молодого человека, который со снайперским пылом преследовал девушку в коротком пальто, и даже сделал проверочное движение к кобуре на поясе.

— Интересно, — спросил Алеша, — а если бы меня кокнули, ты так бы спокойно и ушла?

Беспечно Настенька махнула рукой:

— Все вы одного поля ягоды. Ворон ворону глаз не выклюет.

— Но я же тебя спасал.

— Не смеши меня. Я в таких защитниках не нуждаюсь.

— Да чем я тебя обидел, чем?

— Ничем, — сказала Настенька. — Но только потому, что я тебе в руки не далась.

В ее голосе звучала какая-то прозорливая убежденность, подобающая, может быть, лишь древней мудрой старухе. Алеша был спокоен, но ему захотелось курить. Когда прикуривал, повернувшись к ветерку спиной, заметил, что пальцы чуть-чуть подрагивали.

— Ты меня довела, — пожаловался девушке, — начался дергунчик. Ну хорошо, объясни, какое я тебе сделал зло?

У киоска «Союзпечать» Настенька остановилась, чтобы получше его рассмотреть. Легкую насмешку в ее глазах он ощутил, как прикосновение. Она была удивительно красива. У нее не было возраста. Она была женщиной на все времена.

— Я сама выбираю друзей, — сказала Настенька. — Ты не можешь быть мне другом. У тебя лицо неживое, как у Дориана Грея. Зачем ты ко мне пристаешь?

— Дай мне шанс.

— Какой шанс?

— Я думал о тебе три дня.

— Ты признаешься в любви?

Она спросила об этом, как спрашивают о завтрашней погоде: без особого любопытства. Но спросила всерьез. Алешу ее вопрос ничуть не удивил.

— Какая любовь! Я не знаю, что это такое. Словцо-то смешное, из прошлого века. Любить женщину стыдно. Но к тебе меня тянет, как магнитом.

— Боже мой! — воскликнула Настенька в сердечной досаде. — Ну неужели трудно с твоим смазливым личиком найти себе нормальную, здоровую телку, которая будет тебя ублажать? От меня ты ведь ничего не получишь.

Часа через два они очутились на катере, плывущим к Войковской, и там продолжали все тот же унылый разговор.

— Не нужна мне никакая телка, — горевал Алеша. — Я же не кретин. Это ты меня считаешь кретином и бандитом. Да ты ни одного бандита близко не видела. Они совсем не такие.

— Зачем мне знать, какие они? Нет, ты не кретин, ты очень смышленый юноша. Но слишком самоуверенный. Тебе всегда везло. Ты так хитренько умеешь своего добиться. Вот заманил меня на этот катер. Но это ничего не значит. Я все равно тебя вижу насквозь.

— Как раз мне никогда ничего в жизни не удавалось. По навету осудили. Молодость покалеченная. Когда сажали, я такой же, как ты, был, проницательный и наивный. О счастливой доле мечтал. Как знать, может, из меня получился бы ученый или поэт. А теперь я кто? Изгой общества. Все пути перекрыты лживой строчкой приговора. Женщины шарахаются, как от прокаженного. Знаешь, как обидно для самолюбия?

Настенька водила перчаткой по холодному металлическому поручню, рассеянно поглядывала на скользящую за окошком водяную пленку. Ее немного укачало, разморило. Так уютно было в пассажирском кубрике. В дальнем углу шаловливо урчал видачок с заокеанскими клипами, таинственно, как око пришельца, мерцала голая белая лампа на потолке. Настеньку обволакивал, обвораживал горестный голос молодого мужчины, словно крупный хищный зверь ласково притаился под боком. Одно неосторожное движение, сомнет и загрызет. Но пока — острое чувство обморочного покоя, пропитанного истошным предчувствием.

— Иногда ненароком ты говоришь правду, но все равно получается ложь, — сочувственно сказала она. — Я же вижу, как ты заманиваешь в ловушку. Тебе необходима жертва. У тебя такая натура. Я не осуждаю, таким тебя создал Бог.