Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте, вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы смотреть на него. Моя голова кружится от виски и глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. «Ты не плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».

— Сенна? — Айзек вытирает руки кухонным полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко мне. — Ты теряешь жидкость, известную также как слёзы. Ты знаешь об этом?

Я жалобно шмыгаю.

— Я просто так сильно ненавижу сухари…

Он прочищает горло и сдерживает улыбку.

— Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.

Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не приобретаю сколько-нибудь вертикальное положение.

Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не касается моего лица, используя большие пальцы, чтобы вытереть мои щёки от слёз. Доктор останавливается, когда обхватывает моё лицо обеими руками.

— Мне больно, когда ты плачешь. — Его голос так искренен, так открыт. Я не умею так говорить. Всё, что я говорю, звучит стерильно и роботизировано.

Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в мои поры. От этого у меня всё покалывает.

— Я плачу, но ничего не чувствую, — уверяю его.

Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.

— Да, знаю. От этого мне ещё больнее.

После того как мы разобрались с иллюстрацией Ф. Кэли, я провела инвентаризацию всего, что было в доме. Мы могли что-то упустить. Я бы предпочла, чтобы у меня была ручка и бумага, но в нашей единственной «Бик» (Прим. ред.: «Бик», или «Компания Бик» — компания, расположенная во Франции, занимающаяся производством одноразовых предметов — шариковых ручек, бритв, зажигалок) давно закончились чернила... так что я должна положиться на свою хорошую память.

По всему дому разбросаны шестьдесят три книги. Я взяла каждую, пролистала страницы, коснулась чисел в правом верхнем углу. Начала читать две из них — классиков, которых уже читала — но не могла заставить себя сосредоточиться. У меня двадцать три лёгких цветастых свитера, шесть пар джинсов, шесть пар треников, двенадцать пар носков, восемнадцать рубашек, двенадцать пар штанов для йоги. Одна пара дождевых сапог — размер Айзека. На стенах ещё шесть репродукций, кроме Ф. Кэли; все они украинского иллюзиониста Олега Шупляка (Прим. ред.: Иллюзионизм (франц. illusionnisme, от лат. illusio — обман, насмешка) имитация видимого мира в произведениях изобразительного искусства, создание впечатления реально существующих предметов и пространства). В гостиной «Воробьи» — одно из его безобидных произведений. По всему дому развешаны размытые лица известных исторических деятелей, почти неотделимым образом смешанные с пейзажами. Та, что на чердаке, беспокоит меня больше всего. Я пыталась вырвать её из стены ножом для масла, но она так прочно закреплена, что у меня не получается сдвинуть картину с места. На ней человек в капюшоне, который держит в вытянутых руках две косы. Его рот и глаза – зияющие, тёмные, пустые дыры. Сначала вы видите жуткую пустоту — грядущее насилие. Но когда ваши глаза приспосабливаются, в поле зрения появляется череп: тёмные зеницы глаз между косами, зубы, которые всего секунду назад были рисунком на ткани. Мой похититель повесил смерть в моей спальне. Осознание этого вызывает тошноту. Остальные репродукции, разбросанные по всему дому, включают в себя: «Гитлер и дракон», «Фрейд и озеро», «Дарвин под мостом с таинственной фигурой в плаще». Моя наименее любимая — «Зима», на которой по заснеженной деревне едет человек, оседлав яка… и два глаза холодно смотрят на меня. Это ощущается как послание.

Когда я сосчитала всё в своём шкафу и шкафу Айзека, то начала считать вещи на кухне. Отмечаю цвета мебели и стен. Не знаю, что ищу, но мне нужно как-то занять свой мозг. Когда мне больше нечего считать, я говорю с Айзеком. Он готовит для нас кофе, как делал и раньше, и мы сидим за столом.

— Почему ты хотел улететь на красном велосипеде?

Он поднимает брови. Айзек не привык к вопросам от меня.

— Я ничего не знаю о тебе, — говорю я.

— Ты никогда этого не хотела.

Это жалит. И немного соответствует действительности. Я преуспела в «держись от меня подальше» имидже.

— Действительно так.

Считаю кухонные шкафы. Я забыла это сделать.

— Почему? — он вращает чашку с кофе по кругу и поднимает её ко рту. Прежде, чем сделать глоток, мужчина снова опускает чашку.

Я пользуюсь моментом, чтобы подумать.

— Просто я такая.

— Потому что ты предпочла быть такой?

— Разговор должен был быть о тебе.

Он, наконец, делает глоток кофе, после чего толкает кружку по столу в моём направлении. Я уже допила свой. Это предложение мира.

— Мой папа был пьяницей. Он издевался над матерью. Не очень уникальная история, — Айзек пожимает плечами. — Как насчёт тебя?

Я раздумываю, стоит ли применить мои обычные трюки: избежание и отступление, но решаю удивить его. Всё становится скучным, всегда одно и тоже.

— Мама ушла, прежде чем я вступила в период полового созревания. Она была писателем. Сказала, что папа высасывает из неё жизнь, но я думаю, что это сделала жизнь в пригороде. После того как она ушла, мой отец слегка сошёл с ума.

Я делаю глоток кофе Айзека, избегая его взгляда.

— Как именно сошёл с ума?

Я сжимаю губы.

— Правила. Много правил. Отец стал эмоционально нестабильным.

Допиваю его кофе, и он встаёт, чтобы достать виски. Айзек наливает каждому из нас по стопке.

— Вы пытаетесь заставить меня говорить, Доктор?

— Да, мэм.

— Текила работает лучше.

Он улыбается.

— Я сейчас сбегаю до ликёро-водочного магазина и захвачу бутылку.

Опрокидываю стопку прямо в свои кишки. Я даже не пьяна. Сапфира гордилась бы мной. Морщу нос, когда думаю о ней. Что она думает обо всём этом? Наверное, думает, что я убралась из города. Женщина всегда меня обвиняет... какое слово она использует? Бегство?

— Расскажи мне что-нибудь о жизни с ним, — настаивает Айзек. Я сжимаю губы. — Хммм... так много грёбаного дерьма. С чего начать?

Он моргает.

— За неделю до окончания старшей школы, он обнаружил трещину в одном из наших стаканов. Ворвался вихрем в мою комнату, требуя рассказать, как она появилась. Когда я не смогла дать ему ответ, отец отказывался разговаривать со мной. В течение трёх недель. Даже не пришёл на мой выпускной. Мой папа. Он мог превратить стакан в проблему, равносильную подростковой беременности.

Я протягиваю кружку, и Айзек наполняет её.

— Ненавижу виски, — говорю я.

— Я тоже.

Наклоняю голову.

— Тише, — произносит он. — Ты не можешь судить мой оборот речи.

Я вытягиваю руку на столе и опускаю на неё голову.

Сейчас он всё меньше и меньше напоминает врача, с этим обросшим лицом и длинными волосами. Если подумать об этом, он и действует не как врач. Может быть, это Айзек рок-звезда. Я не помню, чтобы он пил в то время, которое мы провели вместе. Поднимаю голову и опускаю подбородок на руку.

Я хочу спросить, были ли у него проблемы с алкоголем в то время, когда он прожигал свою татуировку. Но это не моё дело. Мы все что-то залечиваем. Он замечает, что я забавно на него смотрю. Айзек уже выпил пять порций виски.

— Ты хочешь спросить меня о чём-то?

— Сколько ещё бутылок у нас есть? — спрашиваю я. Та, что он держит, полна на треть. Думаю, что, возможно, грядут более тёмные дни. Мы должны сохранить веселящую жидкость для более печальных времён.

Он пожимает плечами.

— Какая разница?

— Эй, — говорю я. — Мы делимся семейными воспоминаниями. Воссоединяемся. Не будь депрессивным.