Проходят дни, затем неделя, потом две. Айзек наказывает меня молчанием. А когда во вселенной только два человека, тишина кажется очень, очень громкой. Я подкарауливаю его в местах, где он чаще всего появляется: на кухне, в комнате с каруселью, где он сидит, облокотившись о стену, и смотрит на лошадей. Я больше не сплю в комнате на чердаке, а ючусь внизу на диване и выжидаю. Жду, когда он проснётся, жду, когда посмотрит на меня, жду хоть какого-то всплеска эмоций.

Однажды ночью я сижу за столом... жду... пока он стоит у плиты, помешивая что-то в огромном чугунном горшке. У нас заканчиваются продукты. В морозильнике осталось семь полиэтиленовых пакетов с мясом, непонятно какого животного и около двух килограммов замороженных овощей. И, преимущественно, это лимская фасоль, которую Айзек ненавидит. Кладовая практически полностью опустошена. У нас остался мешок картошки и килограммовая упаковка риса. Есть несколько банок с равиоли, но я убеждаю себя, что мы выберемся отсюда прежде, чем нам придётся их съесть.

Когда несколько минут спустя он протягивает мне тарелку, я пытаюсь поймать его взгляд, но Айзек старается не смотреть на меня. Я отпихиваю свою тарелку в сторону. Она со звоном ударяется о край его тарелки. Он поднимает голову.

— Почему ты так ведёшь себя со мной? Ты даже смотреть на меня не можешь.

Я не ожидаю, что он ответит. Может быть.

— Ты помнишь, как мы встретились? — спрашивает Айзек. Меня охватывает озноб.

— Разве такое можно забыть?

Айзек проводит языком по зубам, прежде чем отклониться от стола. В этот раз он, определённо, смотрит на меня.

— Хочешь услышать историю?

— Я хочу понять, почему ты не смотришь на меня, — отвечаю я.

Он потирает кончики пальцев друг об друга, словно хочет стереть с них жир. Но на них не может быть жира, ведь мы едим один рис с небольшим количеством картофельного пюре, с добавлением мясного фарша.

— У меня был зарезервирован билет, Сенна. На Рождество. Я должен был улететь тем утром домой, чтобы повидаться с семьёй. Я был на пути в аэропорт, но развернул машину и поехал домой. Я, чёрт возьми, не знаю, почему так сделал. Просто чувствовал, что мне нужно остаться. Я пошёл на пробежку, чтобы разложить мысли по полкам, и там встретился с тобой, когда ты выбежала из-за деревьев.

Я смотрю на него.

— Почему ты мне не рассказал?

— Ты бы поверила мне?

— Поверила во что? Что ты пошёл на пробежку вместо того, чтобы сидеть в самолёте?

Он наклоняется вперед.

— Нет. Не заставляй меня чувствовать себя глупо из-за того, что я считаю, что на то была определённая причина. Мы не животные. Всё в жизни не случайно. Я должен был быть там.

— А я, значит, должна была быть изнасилована? Чтобы мы могли встретиться? Потому что именно это ты говоришь. Если жизнь не случайность, то чей-то план заключался в том, чтобы этот ублюдок сделал то, что он сделал со мной! — я тяжело дышу, моя грудь вздымается. Айзек облизывает губы.

— Может быть, это был чей-то план для меня, чтобы я был там ради тебя…

— Чтобы я выжила, — добавляю я.

— Нет, я не это имел в виду…

— Да, это именно то, что ты сказал. Мой спаситель, посланный, чтобы уберечь жалкую, хныкающую Сенну от самоубийства.

— Сенна! — он бьёт кулаком по столу, и я подпрыгиваю.

— Когда мы нашли друг друга, мы оба были словно мертвы и повержены. Несмотря на это, между нами зародилось какое-то чувство, — он качает головой. — Ты вдохнула в меня жизнь. Для меня было совершенно естественно быть там с тобой. Я не хотел спасать тебя, я просто не знал, как уйти от тебя.

Повисает долгая пауза.

Даже Ник не сделал этого. Потому что Ник не любил меня безоговорочно. Он любил меня, пока я была его музой. До тех пор, пока я вселяла в него веру.

— Айзек ... — его имя повисает в воздухе. Мне хочется сказать что-то, но я не знаю, как выразить это словами. Нет смысла говорить что-либо вообще. Айзек женат, а в нашей ситуации главное — выживание, в ней нет места чему-то ещё.

— Нужно принести ещё дров, — объявляю я.

Он печально улыбается, качая головой.

Той ночью ужин готовлю я. Красное мясо, я не могу понять мясо какого животного, пока со сковороды не доносится аромат, и тогда я понимаю, что это дичь. Кто потратил время, охотясь на животных ради нас? Расфасовал всё в пакеты? Заморозил?

Айзек не выходит из своей комнаты. Я ставлю его тарелку с едой в духовку, чтобы она не остыла и забираюсь на кухонный стол. Он достаточно большой, чтобы двое могли лежать на нём бок о бок. Я сворачиваюсь в клубок посередине и лежу лицом к окну. Вижу окно над раковиной, в нём отражается дверной проём. Кухня — это его место. Я буду ждать его здесь. Приятно быть там, где я не должна находиться. Смотрителя Зоопарка не волнует, что я лежу на столе, но, в целом, столы не предназначены для того, чтобы на них лежали. Поэтому, я чувствую себя бунтовщицей. И это помогает. Нет, не помогает. Кого я обманываю? Я выпрямляюсь и спрыгиваю со стола. Дохожу до ящика со столовыми приборами, с силой тяну его на себя, приборы гремят. Я осматриваю содержимое, выбирая: длинные, короткие, изогнутые, с зубцами. Тянусь к ножу, который Айзек использует для чистки картошки. Вожу остриём по ладони, взад вперёд, взад вперёд. Если я нажму немного сильнее, то смогу увидеть кровь. Я наблюдаю за тем, как кончик ножа оставляет вмятины на коже, и жду прокола, неизбежной резкой боли, красного, красного облегчения.

— Прекрати.

Я подпрыгиваю. Нож падает на пол, а я прикрываю ладонью кровь, которая выступает на моей коже. Она просачивается сквозь пальцы, а затем стекает вниз по руке. Айзек стоит в дверях в одних пижамных штанах. Я смотрю на духовку. Интересно, он спустился вниз из-за того, что голоден?

Айзек быстро подходит ко мне, наклоняется и поднимает нож. Затем делает то, что вынуждает меня нахмуриться. Он вкладывает его обратно мне в руку. У меня начинают дрожать губы, когда мужчина сжимает мои пальцы вокруг рукояти. Онемев, я молча наблюдаю, как Айзек прижимает острый конец к коже, чуть выше его сердца. Моя рука в мужских тисках, я сжимаю рукоятку дрожащей рукой. Не могу пошевелить пальцами, даже немного. Он пользуется своей силой, а когда я пытаюсь отстраниться, дёргает меня к себе за руку с ножом. Я вижу кровь там, где нож вжимается в его кожу, и вскрикиваю. Айзек заставляет меня причинять ему боль. Я не хочу причинять ему боль. Не хочу видеть его кровь. Он нажимает сильнее.

— Нет! — я изо всех сил пытаюсь вырваться на свободу, и мне удается отпрянуть назад. — Айзек, нет! — он отпускает мою руку. Нож падает на пол между нами. Я стою, замерев, и смотрю, как на его груди выступает кровь, а затем стекает вниз. Разрез не больше дюйма, но он глубже, чем тот, который я сделала себе.

— Зачем ты это сделал? — плачу я. Это было так жестоко. Я хватаю первое что вижу — кухонное полотенце, и прижимаю его к ране, которую мы сделали вместе. У него кровь стекает по груди, у меня по руке. Мне больно, и это сбивает с толку.

Когда я поднимаю на него глаза, ожидая ответа, Айзек пристально смотрит на меня.

— Что ты чувствуешь? — интересуется он.

Я качаю головой. Не понимаю, о чём он меня спрашивает. Нужны ли ему швы? Здесь должна быть где-то игла... нить.

— Что ты почувствовала, когда это случилось? — он пытается поймать мой взгляд, но я не могу отвести взгляд от его крови. Мне не хочется, чтобы Айзек истёк кровью.

— Тебе нужно наложить швы, — говорю я. — По меньшей мере, два…

— Сенна, что ты чувствуешь?

Мне потребовалась минута, чтобы сосредоточиться. Он действительно хочет, чтобы я ответила? Открываю и закрываю рот.

— Мне больно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Почему ты так поступил?

Я очень зла. Смущена.

— Потому что это то, что я чувствую, когда ты вредишь себе.

Я выпускаю кухонное полотенце из рук. Ничего драматичного, просто мне становится слишком тяжело удерживать его. Также как и пришедшее ко мне осознание.