Со временем все реже стал возвращаться Иш в мыслях своих к мальчикам. Столь долгое отсутствие могло означать лишь одно — они очень далеко от дома. Еще рано ждать их возвращения с другого края континента и совсем рано беспокоиться, что они уже никогда не вернутся. Другие мысли и другие тревоги наполняли его сознание. Он предпринял новую попытку возрождения школы, то есть вернулся к тому, что считал своим истинным предназначением, — учить детей. Учить детей читать, писать, складывать цифры и тем самым пытаться сохранить в Племени истинные ценности, некогда дарованные человеку цивилизацией. Но неблагодарная молодежь ерзала на стульях и с такой тоской заглядывалась в окна, что он понимал: дети хотят на свободу — бегать по траве холмов, соревноваться в проворстве с быками, ловить рыбу. Он испробовал различные уловки, перебрал массу всяких методик, то есть занимался тем, что в прежние времена называлось не иначе как «прогрессивное обучение». Резьба по дереву! Ишу казалось это странным, но, к его удивлению, резьба стала среди детей основным средством творческого выражения. Очевидно, это увлечение перешло к детям по наследству от старины Джорджа. Трудно сказать, как это получилось, но недалеком) Джорджу бессознательно удалось передать детям свою любовь к возне с деревом. Лично Иш не видел в этом ничего привлекательного да и особенным умением или сноровкой похвастаться не мог. А впрочем, какая разница, откуда это пошло! Задача в том, сможет ли он, Иш, как учитель, направить это увлечение на развитие интеллектуальных способностей детей? И он начал учить их геометрии, вернее, как на гладкой поверхности дерева с помощью циркуля и линейки наносить очертания простейших геометрических фигур. Наживку проглотили, и вскоре с великим энтузиазмом и важностью все говорили об окружностях, треугольниках и шестиугольниках. Разрисовывали ими свои дощечки, а потом увлеченно вырезали. Даже Иш стал находить некоторое очарование в этой работе, когда из-под кончика остро отточенного ножа кудрявилась тонкая стружка насчитывающей вот уже четверть века податливой мякоти сахарной сосны. Но еще до того, как были закончены первые фигуры, интерес к геометрии на дереве стал постепенно угасать. Вести концом ножа по краю стальной линейки, в результате чего получать прямую линию было слишком просто и неинтересно. Следуя сложному изгибу, вырезать окружность было гораздо сложнее, но тоже, из-за механического характера работы, скучно. И в законченном виде фигуры, даже Ишу пришлось это отметить, напоминали неудачные образцы машинного труда прежних времен. И дети вернулись к прежнему, не скованному законами геометрии труду, в котором чистота линий с большим удовольствием заменялась полетом фантазии и неожиданной импровизацией. Так было веселее, и потом больше удовольствия доставлял конечный результат. Самым лучшим резчиком бесспорно считался Уолт; а вот читать он не умел, если, конечно, можно назвать чтением мучительно долгое соединение отдельных слогов в единое, образующее слово целое. Но когда в руки Уолта попадали нож и желтая высохшая дощечка, вот тогда он истинно преображался. Ему не нужно было что-то отмерять, используя при этом фокусы геометрии. Если ряд из трех коров оставлял свободное пространство, Уолт просто добавлял туда теленка, и все сразу становилось на свои места. А когда он заканчивал, то казалось, что картина с самого начала именно такой и задумывалась. Он мог вырезать и легкие рельефы, и работать в трех четвертях, и даже делать настоящие объемные фигурки. Дети просто трепетали от восхищения и перед самим Уолтом, и перед плодами его трудов. И опять Иш понял, что потерпел еще одно поражение и его затея использовать детское увлечение для развития интеллектуальных способностей полностью провалилась. И снова он остался наедине с Джои. У Джои не было таланта к вырезанию, но в нем одном жила и продолжала гореть искра интереса к этим вечным истинам и загадкам, заключенным в прямой линии, — истинам, пережившим даже Великую Драму. Однажды Иш застал Джои, когда тот увлеченно вырезал из листа бумаги треугольники различной формы, а потом обрезал их вершины и складывал так, чтобы получить прямую линию.

— И всегда получается? — спросил Иш.

— Да, всегда. Ты говорил, что всегда должно получаться.

— Так зачем ты это делаешь? Джои не мог объяснить зачем, но, зная сына и разделяя его образ мыслей, Иш был более чем уверен — Джои отдает своеобразную дань вечным истинам вселенной. Он словно бросает вызов силам перемен: «А ну попробуйте изменить это, если сможете!» И когда темные силы бессильно отступали — это становилось триумфом разума. Иш снова остался лишь с маленьким Джои — скорее духовно, нежели физически. Когда с громкими воплями освобожденного духа дети вырывались из унылого заточения школы на просторы свободы, Джои часто находил причины не следовать за сверстниками, а оставался сидеть за какой-нибудь толстой книгой, придававшей его хрупкой фигурке невыразимую значительность и впечатление превосходства. В физическом плане все мальчики представляли собой молодых гигантов, и маленький Джои всегда оказывался в хвосте их молодецких забав и приключений. Казалось, что голова его несоразмерно велика в сравнении с телом. Но это, зная о том недетском объеме знаний, которые она вмещала, могло быть лишь иллюзией. А глаза — огромные даже для такой большой головы, — глаза удивительно живые и умные. Единственный из всех детей, он страдал приступами болей в желудке: И Иш терялся в догадках, что могло служить истинной причиной приступов — болезнь внутренних органов или эмоциональная возбудимость. А так как он не мог сводить Джои ни к терапевту, ни к психиатру, догадки оставались только догадками. Очевидным было одно — Джои плохо рос и часто, возвращаясь после игр со сверстниками, едва держался на ногах от усталости.

— Это плохо! — говорил тогда Иш Эм.

— Плохо, — соглашалась она. — Но ведь это ты приучил его к книгам и геометрии. Может быть, поэтому он не так силен и здоров, как остальные.

— Да, наверное, ты права. Но ему хочется выразиться в чем-то другом. Думаю, со временем и он окрепнет.

— А ведь ты не хочешь, чтобы он стал другим… И когда она уходила заниматься своими делами, Иш думал, что Эм права. «Или, — размышлял он, — у нас уже вполне достаточно здоровых, умеющих только скакать молодцов? Но все же я хочу, чтобы у Джои появилась сила. Но даже если он останется слабым и болезненным, пусть даже уродцем, у нас все равно останется личность, в которой будет гореть свет разума». И из всех детей сердце Иша принадлежало лишь Джои. Он видел в нем надежду на будущее и потому часто разговаривал с ним и учил многому. Шли недели, и, пока они все ждали возвращения Дика и Боба, медленно тащилась во времени их школа. Даже Иш не мог найти более оптимистическое название процессу обучения, чем это слово — «тащилась». Всего их было одиннадцать — одиннадцать детей, которых он учил, или пытался учить, в то лето. Школа размещалась в гостиной его дома, и дети собирались здесь из разных домов. Занятия начинались в девять и, с учетом длинной перемены, заканчивались в двенадцать. Иш понимал, что нельзя слишком сильно натягивать вожжи. Сейчас, когда безнадежно провалилась затея подсластить горькую пилюлю геометрии, он учил их арифметике. Он пытался найти практический способ обучения, и, к собственному изумлению, понял, что это, оказывается, совсем не просто. «Если мистер А строит забор длиной в тридцать футов…» — вот такое можно было прочесть в старой книге. Но никто не строит сейчас заборов. Получалось, что попытка объяснить, почему в Старые Времена люди строили заборы, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Он думал превзойти самые смелые идеи прогрессивного метода обучения и организовать подобие магазина, где ученики будут покупать, продавать и вести бухгалтерский учет. Но и это было слишком далеко от жизненных реалий, потому что никто уже слишком давно не продавал и не было ни одного живого хозяина магазина. В таком случае ему бы пришлось начинать с экскурса в экономические отношения древности. И тогда он совершил героическую попытку представить им чудеса простых чисел. Ему казалось, что он делает успехи, и чем больше рассказывал детям, тем очевиднее постигал сам значение математики как фундаментальной основы, на которой покоится любая цивилизация. Пожалуй, он не мог это выразить словами, но его самого захватывали чудеса, что таились во взаимоотношениях простых чисел. «Почему, — порой думал он, — два плюс два всегда будет четыре и никогда пять? Это осталось неизменным! Даже теперь, когда дикие быки мычат и дерутся на Площади Согласия». И еще он показывал фокусы с трехзначными числами, рассказывая, как они образуются одно из другого. Но, кроме Джои, никто не радовался чудесам, и Иш постоянно ловил их тоскливые, направленные к окну взгляды. Были еще попытки с географией. Его родной предмет, и тут никто не мог выразить сомнения в его квалификации как учителя. Мальчикам нравилось рисовать карты ближайших-окрестностей. Но никто из них — ни мальчики, ни девочки — не проявлял интереса к географии мира как единого целого. Кто и в чем их мог обвинять? Может быть, когда вернутся Боб и Дик, вот тогда появится интерес? Но сейчас детский горизонт замыкался несколькими милями в округе родительского дома. Что для них контуры Европы со всеми ее полуостровами и мысами? Что для них острова, моря и океаны? С историей получалось несколько лучше, хотя то, чему он учил, больше напоминало антропологию, чем чистую историю. Он рассказывал о развитии человека — этого вечно борющегося существа, — который постепенно постигал то одно, то другое, учился развивать себя в одном и ограничивать в другом и сквозь череду ошибок, бед, глупостей, жестокостей достиг выдающихся успехов, пока не добрался наконец до своего конца. Слушали его с легким интересом. Вот почему большую часть учебного времени он уделял чтению и письму, считая чтение ключом ко всем прочим наукам, а письмо — его неотделимой составной частью. Но только Джои по-настоящему пристрастился к чтению и намного опередил своих сверстников. Он понимал смысл слов и даже смысл прочитанных книг.