Фру Спарре мгновенно указала каждой, где она должна сидеть: дверь в комнату была нарочно оставлена открытой; все ожидали, напряженно затаив дыхание; фрекен Барбара, старшая, должна была сказать: «Войдите!» Она совсем побледнела от избытка чувств, и все в упор смотрели на нее. Раздался стук в дверь. Но это был стук в дверь кабинета пробста; тот ответил: «Войдите!» Дверь открылась и закрылась, и в соседней комнате начался разговор вполголоса.

«А, что я говорила? Я говорила, что он идет к папе!» — «И я это говорила!» — «Не знаю, почему ты как полоумная металась в поисках за своими манжетками!» — «Я так не бегала!» — «А ты бегала! Да, да!»

— Тсс, тсс! Интересно, что ему нужно от папы? — сказала супруга пробста.

Все умолкли, но всё же ничего не могли расслышать из глухо доносившегося разговора.

Кандидат Йонсен пришел просить разрешения произнести проповедь в следующее воскресенье. Пробст ведь несколько недель тому назад был так добр, что обещал ему…

Пробст хорошо помнил свое обещание и с радостью готов был выполнить его. Он даже хотел поблагодарить кандидата Йонсена! Молодой человек был так добр, что облегчил труд старика, выполняя его обязанности.

Директор школы отвечал, что он не хочет притворяться, что им руководило не столько это соображение, сколько совершенно личные мотивы: он хотел поговорить с прихожанами, с общиной.

И это пробст вполне одобрил. Понятно, что директор школы Йонсен должен испытывать потребность обратиться с речью к родителям тех детей, воспитание которых ему доверено.

Да нет же! Кандидат Йонсен собирался говорить вовсе не об этом. Многое, очень многое может тяготеть на совести мыслящего человека! Это тяжелое бремя! И лучше всего облегчить свою совесть, выступив честно и правдиво.

Это намерение пробст также находил похвальным. Первая обязанность каждого христианина, а тем паче обязанность священника, — быть правдивым. Но правдивость — это редкое сокровище жизни человеческой, и часто оно скрыто за многообразными формами темноты бытия! Следует быть осторожным и внимательно проверять себя, обращаясь к священному писанию!

Но Йонсен, как ему казалось, мог смело утверждать, что он пришел к своей точке зрения после долгой серьезной борьбы и раздумий, что он долго проверял себя. Его убеждения — плод многих одиноких часов суровой самопроверки.

Пробст заметил, что и он знал эти одинокие часы суровой самопроверки. Зато как велико благо, получаемое от них! Да… Но он хотел также добавить, — он знал это из личного опыта, — что одинокое обособленное размышление не всегда приводит на верный путь. Потому-то ведь и писание советует открывать свою душу друг перед другом, работать в содружестве, помогая друг другу.

— Потому-то я и собираюсь обратиться ко всей общине!.. — отвечал кандидат.

Они сидели друг против друга за письменным столом пробста и смотрели друг другу прямо в глаза. Йонсен был бледен и нервно вздрагивал, словно собирался вскочить.

Пробст Спарре сидел, немножко откинувшись на спинку кресла; в руке он держал большой нож из слоновой кости для разрезывания бумаги и ножом этим как бы отмерял свои слова. Он не жестикулировал и не ударял по столу, но время от времени сильным жестом проводил этим полированным ножом по лежавшей перед ним пачке бумаги.

Обращаться к общине — это, бесспорно, во всех отношениях дело хорошее и вполне соответствует священному писанию, но ведь можно высказать даже такие мысли, которые, вообще-то говоря, не предназначены для всех ушей! Поэтому-то церковь предлагает иную, более ограниченную форму выражения своих мыслей, которая притом полностью соответствует слову божию и которая много раз облегчала скорбные сердца!

Директор школы привстал, собираясь прощаться.

Да, он испытывал огромное желание обратиться к общине. Это он должен сделать прежде всего, чтобы каждый, кто хочет, ясно понял его точку зрения и чтобы ничего невыясненного не оставалось между ним и общиной!

Пробст тоже встал и протянул ему руку для прощания. Он пожелал своему молодому другу благословения божьего в его намерениях и просил его помнить, что он, пробст, всегда готов помочь делом и советом, если Йонсен в какой-нибудь мере будет нуждаться в его помощи.

— Вы запомните это, дорогой молодой друг мой, не правда ли? — сказал старый пробст, глядя на Йонсена отеческим взором.

Кандидат Йонсен пробормотал какие-то слова благодарности и вышел. Он вдруг утратил то настроение, в котором пребывал последние недели. Было что-то особенное в этой прохладной тихой комнате, наполненной книгами — большими, почтенными, старыми книгами; и было что-то возвышенное в личности пробста, в одно и то же время и серьезной и кроткой. Молодой богослов почувствовал какое-то замешательство, почувствовал, что с ним случилось что-то неожиданное и непонятное.

Он совершил длинную прогулку и, наконец, по боковой улице подошел к Сансгору со стороны поселка. Отсюда он поглядел вниз на сад, имение и на главное здание. Затем перевел взгляд на широкую посыпанную гравием аллею, по которой Ракел и он часто прогуливались, и разговоры их с новой силой воскресли в его памяти.

Он стоял долго и чувствовал, как дух его снова крепнет. Чего бы он сейчас не отдал за то, чтобы Ракел появилась хоть на мгновенье на лестнице! Но он не хотел идти туда. Нет! Никакое иное чувство не должно примешиваться к священной страсти, наполнявшей его сердце. С твердым решением он повернул и пошел к городу. Он снова обрел самого себя.

В воскресенье, когда директор школы Йонсен должен был произнести свою первую проповедь, церковь была переполнена. Количество любопытных, всегда жаждущих послушать нового оратора, увеличилось еще из-за интереса к этому суровому, серьезному молодому человеку, которого уважала даже городская знать.

Фру Гарман с дочерью сидели на своей семейной скамье. Фанни и Мадлен тоже были в церкви. Пробст Спарре со своей супругой и фрекен Барбарой сидели в самом первом ряду. Дальше можно было разглядеть пастора Мартенса и остальных девиц Спарре, а позади всех мадам Расмуссен — экономку капеллана.

Народу собралось так много, что пение псалмов звучало крайне торжественно, словно на рождество. И когда проповедник прошел на кафедру, все поющие медленно повернули головы в его сторону.

На узкой лесенке, где ни один взор не мог его видеть, Йонсен на мгновенье почувствовал приступ слабости, словно он тащил тяжелую ношу. Он не мог впоследствии понять, откуда у него взялись силы, чтобы сделать эти последние шаги, но, взойдя на кафедру и увидев сотни глаз, устремленных на него, он сделал над собой усилие и теперь стоял спокойно. Почти все присутствующие утверждали, что никогда не видели молодого священника, так свободно державшего себя на кафедре.

У кандидата Йонсена было хорошее зрение; он узнал многие лица. То, что фрекен Ракел сидела прямо перед ним на скамье Гарманов и Ворше, он почувствовал прежде, чем увидел ее. Он сознательно отводил глаза от этой скамьи, чтобы не смутиться. Немало женских сердец билось и внизу, у самой кафедры, — семейные скамьи были расположены амфитеатром. Когда хор пропел последний стих псалма, Йонсен позволил себе бросить взгляд вниз, на все эти пары глаз; одни были острые, любопытные, другие скромные, благочестивые, а иные такие глубокие и удивительные, что, казалось, глядишь в глубину колодца.

После вступительной молитвы Йонсен прочитал текст евангелия четким и уверенным голосом. Затем начал кратко разъяснять евангелие. Он собирался только в последней части проповеди коснуться личных вопросов. Но чем ближе подходил он к этой последней части, тем меньшей становилась его уверенность в себе.

Начиная проповедь, молодой богослов устремил глаза в одну точку. Эту точку — голову пробста Спарре — он отыскивал каждый раз, когда отрывал глаза от бумаги. Белые волосы и ослепительный воротник ярко выделялись на темном фоне, и чем дольше говоривший смотрел на эту благообразную голову, тем больше он страшился конца своей речи.