«Мда-а… — подумал Рэймидж, оценивая длину письма и его содержание, — Старина Джарви, видимо, действительно придает этим людям такое важное значение, ведь он славится краткостью своих приказов».

Лейтенант сложил письмо и убрал его обратно в карман. В качестве приказов, адресованных покойному капитану «Сибиллы», они не представляли затруднений, но для его преемника эти трудности были таковы, что сэр Джон, этот первый педант во всем адмиральском списке, не мог даже себе представить. Рэймидж подумал, что ему даже неизвестно местонахождение Рандеву № 7.

Неожиданный толчок в щиколотку прервал его раздумья.

— Простите, сэр, — сказал Джексон, — нога дернулась.

Рэймидж понимал, что люди напряженно ждут. Ничего, подождут.

Как ему поступить? Каких действий ждет от него адмирал? Что стал бы делать бывший капитан «Сибиллы», чей прах обратился в пепел несколько минут назад, сиди он сейчас здесь, на кормовой банке баркаса?

Можно посоветоваться со старшими из матросов, показать им приказ — собрать, фактически, военный совет. Но против этого восставала его гордость. Кроме того, ему вспомнилось, как отец сказал однажды: «Николас, мальчик мой, если ты хочешь достичь чего-нибудь на службе, никогда не собирай военный совет». «И все же, горько заметил, — Рэймидж, — хотя старина и следовал своему собственному убеждению, вон как оно все вышло…»

Потом в его воображении возникла яркая картина: кучка насмерть перепуганных гражданских неотрывно смотрит на море сквозь узкое окошко крестьянской хижины. Искусанные москитами, боящиеся зажечь свет, они ждут прибытия английского корабля, который спасет их от французской гильотины или вселяющих ужас темниц великого герцога Тосканы, поскольку попытки герцога сохранить нейтралитет провалились, и, если верить слухам, он даже пригласил Наполеона отобедать у него.

Кто же эти несчастные? Он совсем забыл прочитать их имена, записанные на полях.

— Джексон, фонарь.

Он снова развернул письмо и прочитал имена пяти мужчин и женщины, записанные одно под другим на полях страницы: герцог Вентурино, маркиз Сассофортино, граф Кьюзи, граф Пизано, граф Питти и маркиза Вольтерра.

Ему потребовалось несколько секунд, что бы преодолеть потрясение после прочтения англизированного имени маркизы ди Вольтерра. Перед его мысленным взором мгновенно возник образ женщины — высокой, седой, с лицом римской матроны, той самой, которую он в детстве называл тетя Лючия. Они не были родственниками, но в качестве одной из лучших подруг ее матери маркиза часто бывала у его родителей во время их пребывания в Сиене, а они, в свою очередь, нередко гостили в ее дворце в Вольтерре. И вот теперь маленький мальчик, которого она постоянно корила за его неумение, да и нежелание цитировать строфы из Данте, вернулся, или, скорее, почти вернулся в Италию, чтобы забрать ее с берега моря…

Теперь настойчивые требования сэра Джона Джервиса получили свое объяснение: маркиза и герцог Вентурино были одними из самых влиятельных и могущественных фигур в Тоскане. Уже давно ходила молва, что если бы им удалось достичь между собой сколько-нибудь прочного согласия, они вполне могли свергнуть великого герцога и избавить Тоскану от ига опостылевших Габсбургов.

Рэймидж был доволен тем, что принял решение спасти беглецов до того, как прочел имена. Ведь в противном случае он мог изменить бы свое мнение. Лейтенант испытывал удовлетворение, осознавая, что сделал выбор, исходя из непредвзятых мотивов. Так он, по крайней мере, надеялся. Тем более, когда речь идет о спасении людских жизней, разве важно, кому они принадлежат: когда из под лезвия гильотины катится в корзину голова — будь это голова герцога или простого крестьянина — все равно это человеческая голова. Не это ли имел в виду Шекспир, спрашивая устами Шейлока: «Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук?».[6]

Рэймидж живо представил себе, как председатель военного трибунала, собранного по делу о потере «Сибиллы», спрашивает его:

— Как же вы отважились предпринять попытку выполнить с открытой шлюпкой задание, для которого предназначался фрегат?

— Так вот, сэр, я подумал о Шейлоке…

Можно представить смешки, которые будут раздаваться в зале, ему уже слышался шепот: «Да, вот истинный сын своего отца». Это его крест — он сын своего отца, и поэтому уязвим более, чем другие лейтенанты, ведь у него множество врагов, которые бьют по нему, целясь, на деле, в его родителя. На флоте вендетта зачастую тянется годами, а когда в нее замешаны адмиралы, каждому приходится выбирать свою сторону, поскольку от этого будет зависеть продвижение по службе и патронаж. Быть протеже какого-нибудь адмирала — дело хорошее, так как облегчает продвижение по служебной лестнице. Хорошее, пока сам адмирал в фаворе. Но если адмирал примыкает к какой-нибудь из политических партий (а это случается), то после того как партия эта теряет власть, факт, что ты состоял протеже у такого начальника, тянет вниз, словно мельничный жернов.

Бедный отец! Во всем мире было не сыскать человека храбрее, кроме того, многие признавали его лучшим стратегом и тактиком, когда-либо служившим на флоте. Это, собственно, и стало причиной его падения. Поставить командиром эскадры прирожденного флотоводца с живым умом, связав его при этом по рукам и ногам инструкцией, которой его действия регулируются от «а» до «я» — значило породить проблему.

Рэймиджу было семь лет, когда его отец предстал перед трибуналом. Много позже, когда он стал достаточно взрослым, ему довелось читать стенограмму суда над Джоном Аглоу Рэймиджем, десятым графом Блейзи, адмиралом Белого флага. Легко было понять, почему трибунал признал отца виновным: поскольку он отказался выполнять боевые инструкции и начал действовать по собственному разумению, иного и не могло случиться. Но вот отказ короля отменить вердикт трибунала, что только он имел право сделать, представлял собой чисто политический ход: отец всегда придерживался независимых взглядов и не примыкал ни к тори, ни к вигам, так что и помощи ему ждать было неоткуда.

Рэймидж подумал, что стоя перед перспективой выполнять приказ, поставленный фрегату, с четырьмя открытыми шлюпками, он, пусть в миниатюре, оказался в той же ситуации, как и его отец пятнадцать лет назад. Тогда правительство, не принимая во внимание сведения о силах французов, направило в Вест-Индию маленькую эскадру под командованием графа Блейзи. И когда граф прибыл на место назначения, его атаковали вдвое превосходящие силы французов, причем в условиях, не предусмотренных Боевой инструкцией, которая учитывала лишь небольшой выбор вариантов. В этих обстоятельствах английский адмирал использовал блестящий тактический ход, позволивший ему спасти эскадру ценой потери лишь одного линейного корабля.

Да, конечно, он проиграл сражение — в такой ситуации его не смог бы выиграть никто. Любой адмирал, чувствующий себя связанным Боевым руководством, и не способный разорвать эти путы, дал бы правильное сражение, и потерял бы намного больше кораблей. Принимая во внимание, что отец потерял всего лишь один, можно было считать, что в тактическом плане он одержал победу. Тем не менее, ситуация сложилась безвыходная: во-первых, как это часто бывает, правительство сначала выделило слишком мало кораблей, но, столкнувшись с возмущением толпы, недовольной поражением, поспешило переложить ответственность на другие плечи, а во-вторых, адмирал, который дал и проиграл битву, нарушил Боевое руководство. Для политиков этого оказалось достаточно: козел отпущения был найден.

Никто не объяснял толпе, что Боевое руководство недостаточно гибко, чтобы применяться в такого типа сражениях, напротив, поток памфлетов и газетных статей убеждал людей, что следуй адмирал инструкциям, он непременно победил бы. Факт, что его блестящий тактический ход позволил избежать серьезных потерь, не упоминался вовсе, за исключение речи отца на суде в свою защиту. Но даже тогда газеты, получающие деньги от правительства, или переврали или вовсе опустили его слова.