— С удовольствием! — и Халимар поставила свою подпись на льняной салфетке, протянутой ей официантом.

На улице Хома спросил:

— А за кого он тебя принял?

— Не знаю! Наверное, за какую-то знаменитость, — предположила Халимар.

— Как тонко подмечено! А что же ты написала на салфетке?

— Правду! «От Халимар, творящей чудеса». А что? Что-то не так? Разве в моих словах есть хоть капелька вранья?

— Нет, ни капли! Мне очень понравился сегодняшний вечер, — сказал Хома.

— Если бы ты не жадничал, вечер мог бы понравиться тебе еще больше.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты понимаешь! Если бы ты не боялся использовать одно из своих оставшихся двадцати восьми желаний!

— Кажется, они появились у меня! Я готов отдать все желания за…

— Стоп! — прервала Хому Халимар. — А вот этого делать не надо! Ты выпил много вина. И тебя куда-то занесло. Я хочу, чтобы эти слова ты сказал мне на абсолютно трезвую голову. Садись в туфлю, мой повелитель! Я отвезу тебя домой!

Дома Халимар снова стала крошечной, но не спешила возвращаться к себе в бутылку. Сославшись на недомогание, она улеглась возле лица Хомы. Щекотала ему губы своими крошечными ручками. А когда Хома захотел прижаться к ней ближе, она взвизгнула.

— Ой! Ты, колючее чудовище! Не смей больше прикасаться ко мне своей ужасной небритостью!

Спустилась с дивана и зашагала к своему зеленому флакону, который по-прежнему лежал на полу у комода.

Было у Хомы одно увлечение, о котором не знал никто. Друзей у парня было мало, один приятель институтский да еще коллега по охранному агентству. И все. Но даже они не знали о странном хобби Хомы. Он любил рисовать! Не умел, но очень любил. Рисовал, как ребенок, деревья, домики и синих котов по соседству с обглоданными рыбьими скелетами. И как это Халимар узнала о его увлечении? «Хочешь, твои картины назовут гениальными?» Хотел, еще как хотел! Только без колдовства! И вот Хома в свои двадцать пять лет идет в детскую школу искусств.

Учительница живописи как-то странно посмотрела на него, когда он объяснил суть проблемы.

— Вы хотите научиться рисовать? А не поздновато ли в вашем возрасте? — спросила она.

— Учиться никогда не поздно, — выпалил Хома известную чуть ли не с пеленок фразу.

— Да, когда дело касается любого другого предмета. Но живопись! К нам дети приходят еще в дошкольном возрасте. И думаете, многие из них становятся художниками? Боюсь, я не смогу вас ничему научить.

Хома вернулся домой в очень плохом настроении. Он так долго решался кому-то открыться, а ему отказали. Можно сказать, подрезали крылья. Загубили мечту на корню. Убили в зародыше.

Халимар сама выпорхнула из бутылки. Села прямо на стол, когда Хома поставил на него тарелку с вермишелью быстрого приготовления.

— Давай ее проучим! — предложила она без предисловия.

— Кого? — удивился Хома.

Он уже привык к постоянному присутствию в его квартире Халимар, но иногда она появлялась так неожиданно!

— Учительницу, — объяснила Халимар.

— А ты уже все знаешь, — сказал Хома, совсем не удивившись.

— Конечно. И даже знаю, что она не права. Научиться живописи можно в любом возрасте. Хочешь, я сама буду тебя учить?

— Ты не понимаешь! Мне важно, чтобы я сам создавал свои картины, безо всякого колдовства.

— Ну, и создавай себе сам, безо всякого колдовства! А я буду тебя учить. Ты не знал, что я учитель живописи? Хочешь, я тебе диплом покажу, если ты мне не веришь?

И она достала из-под блузки свернутый в трубочку лист бумаги. Развернула и протянула Хоме. На листе черным по белому было написано; «Диплом выдан Халимар о том, что она является самым лучшим учителем живописи». На дипломе не было ни номера, ни даты, ни подписи, ни печати.

— Липовый твой дипломчик! За глупца меня держишь?

— Ну, липовый. Не прошло, и не надо. Но я научу тебя рисовать! Спорим на желание. Если ты научишься рисовать, ты должен будешь исполнить мое желание. А если не научишься, тогда твое желание исполню я. Идет?

— Хорошо. Я согласен. Как будто у меня есть выбор, — уныло согласился Хома.

— Выбор есть всегда! Выбери себе любимый цвет. Синий. Спорим, ты выберешь синий!

— Да, не трудно догадаться. У меня почти вся одежда синего цвета.

— Синий — это вечер, сумерки, загадочность. Синие коты — это сумеречно-вечерние загадочные коты. А что ты еще умеешь рисовать?

— Я люблю рисовать дома. Вернее, домики. Но я рисую их не лучше, чем это делают дети в детском саду.

— А лучше и не надо! Нарисуй такой примитивный, как будто увиденный детскими глазами, домик. Освети окна ярким электрическим светом. Поставь сверху дымоход или спутниковую антенну. А на крышу посади кота. Или еще лучше: парочку влюбленных котов. Пусть себе сидят, обнявшись, и любуются звездами. Все так просто и примитивно, а какой глубокий смысл!

— Да, — хмыкнул Хома, — очень глубокий смысл: влюбленные коты!

— А что еще имеет смысл, кроме любви?

— Я не стал бы так категорично утверждать! Есть вещи важнее, чем любовь, — уверенно сказал Хома.

— Назови хоть одну! — потребовала Халимар.

— Искусство, — уже не так уверенно сказал Хома после десятиминутного молчания.

— Искусство? Так бегом хватай кисть! Создавай! Твори!

Хома послушно взял кисть, обмакнул ее в фиолетовую краску и нарисовал … кота. Вернее, не совсем кота, а только схему. Как рисуют дети: картофелина, кружок, ушки, усики, ротик, лапки и хвост трубой.

— Ого! Ты делаешь успехи! А теперь сделай так, чтобы он у тебя сидел на крыше. Добавь ему подружку — и картина обретет смысл!

После трехчасовой возни и испорченных четырех листов, у Хомы получилась первая в его жизни картина. На крыше фиолетового дома с ярко освещенными электричеством окнами сидели, обнявшись, кот и кошка и любовались апельсиновой луной.

— Какая чудесная ночная картина! — воскликнула Халимар.

— Это не картина. Это мой позор. Ночной позор, — сказал Хома.

— Прекрасное название для картины! Теперь осталось создать еще дневной позор, сумеречный позор — и я пойду продавать твои картины. Они будут иметь грандиозный успех!

— Ты шутишь?

— Какие шутки? Есть вещи, о которых шутить нельзя. К таким вещам я отношу твои картины в первую очередь.

Хома усердно трудился, а Халимар служила ему музой. Она восхищалась его талантом, хвалила его работу, как могла. И уже почти ночью все три картины Хомы были готовы. Ярко-оранжевый дневной позор, синий — сумеречный и фиолетовый ночной. На всех трех картинах была все та же счастливая парочка котов и все та же гостеприимно приютившая их крыша многоэтажного дома со спутниковой антенной.

— А название корректное? Все-таки позор!

— Ну и что? Позор — это не ругательство. В одном родственном твоему родному языке слово позор означает «внимание, смотри». Или что-то в этом роде! Так что буквально это название может означать: «Обратите внимание на влюбленных котов днем, ночью и в сумерки!» Это же прекрасно! Это призыв к любви, милосердию и так далее, и тому подобное!

— По-моему, здорово ты придумала, Халимар.

— А я вообще гениальная девушка, — скромно согласилась Халимар. — Завтра же иду в горсад продавать твои картины!

— А мне даже как-то жаль с ними расставаться!

— Не бойся! Ты себе еще такие нарисуешь! — убедительно сказала муза.

На следующий день Халимар продавала картины в горсаду. Она сразу же заметила знакомого джинна. Он был с толстячком, а толстячок отошел от него, чтобы купить мороженое малышке.

— Что, добрячку служишь? — спросила Халимар знакомого джинна.

— Добрячку? — рассмеялся джин по имени Ибрагим. — Этот добрячок бросил жену, пятилетнюю дочь и ушел к другой женщине. Это он по воскресеньям из себя хорошего отца изображает. Вот мороженое купил!

Добрячок с дочерью подошли к Халимар и стоявшему рядом с ней джинну.

— Папа! Папа! Я хочу такого котика! — восторженно воскликнула девочка, увидев картины Хомы.