Домой, в Щигры, ехать было нельзя. И вот Павел и Симеон, не сообщив ничего родным, поехали к тому родственнику, который помогал Ермогену при его побеге, – к помещику Тимофею Онисимовичу Иванникову. О нем писал Павлу Ермоген, что он весьма благочестив и часто посещает монастыри, из которых любил более всего Оптину Пустынь. Жил он в своем небольшом поместье верст двадцать не доезжая Щигров. Приехав к нему, братья во всем ему открылись, и он обещал им помочь. Давши им отдохнуть дня три, он снабдил их всем необходимым в дорогу и некоторой суммой денег, а затем велел своему кучеру запрячь одноконную тележку и сам поехал в ней вместе с юношами по направлению к Орлу. Путь предлежал неблизкий. Надо было добраться до Орловской губернии и потом всю ее пересечь, затем половину Калужской до Козельска, где, на реке Жиздре, и находилась Оптина Пустынь, вожделенная для Павла духовная пристань… Но на этом пути ожидало его вместе с братом большое искушение.

Около города Малоархангельска лошадь попала ногой в мышиную нору, хрустнула кость… Кучер отпряг лошадь и повел ее в ближайшую деревню – она еле двигалась, прыгая на трех ногах. Оттуда он привел взятую на время лошадь и отогнал тележку в деревню. Барин не мог купить новой лошади, а нанял крестьянина, чтобы хотя бы возвратиться домой. Он очень сокрушался, но что было делать… Отдохнув немного в крестьянской избе, помолившись перед иконами, они расстались. Барин с кучером сели в тележку, а мужик, впрягший в нее свою лошадку, – на облучок. И вот они уехали, а братья пошли дальше пешком. У Павла был еще завязан больной глаз, но он крепился и бодро шагал по пыльной дороге.

Был самый конец июня. Благодаря хорошему лету с дождями и солнцем трава в лугах уже была высокая и сочная, пестреющая яркими цветами. Начинался сенокос. То там, то здесь путники видели косарей, одетых в белые рубахи, женщин, ворошащих валки сена граблями, благоуханные копны свежего подсыхающего сена… Возле шалашей на костерках варилась пища… А то дорога шла между высоких колышущихся стен ржи или пшеницы – хлеб начинал вызревать… Хорошо было идти и лесом, особенно небольшими светлыми рощами, там – чуть отойдешь в сторону – ягод под ногами видимо-невидимо… Проходили братья через деревни, через маленькие, подобные Щиграм, города, где и останавливались ночевать в гостиницах. Их обоих начала одолевать усталость. У Павла от жара и пота разболелся глаз. Но они шли, а помощью им в пути была неустанная молитва: Господь с ними был. В первый раз пришлось им проходить такое дальнее расстояние. Рубахи увлажнялись от пота, а тут глядишь – то почтовая тройка напылит, то целый обоз проедет, обдавая братьев пылью, запахом дегтя и рогож…

Отрадно было зайти в храм – в благодатную молитвенную прохладу… Часто братья заходили в церкви: то простоят всенощную или обедню, то молебен или панихидку послушают… Возьмут просфор, святой водицы… В Орле намеревались и поговеть. Загорели они, появились и палки у них в руках, – прямо заправские странники… Вид их был так прост, что никто и не думал, что они дворянского рода. А им и хорошо, что так.

При одной мысли об Оптиной прибывало у них сил.

Близ Оптиной в лесу юноши сбились с дороги и не знали, куда идти, а спросить было не у кого. Солнце склонялось к западу, начало повевать прохладой. Лес был на диво могуч – высокие сосны, а местами орешники и дубы. На полянах ромашки и лесные колокольчики. Тишина… Птиц почти не слышно. Братья помолились. И тут, как будто совсем недалеко, раздался гулкий удар колокола. Конечно – благовест ко всенощной. Был канун праздника Казанской иконы Божией Матери. Павел и Симеон пошли на звук колокола и скоро увидели стены и купола Оптиной Пустыни, колокольню и Святые ворота под ней. Усталые и запыленные, с котомками за плечами, вошли они в храм Казанской иконы Божией Матери и тут, едва войдя, увидели двоюродного брата своего Ермогена, который шел в стихаре и с книгою в руках к середине храма, а за ним тянулись с правого и левого клиросов певчие. Началась лития, Ермоген возгласил:

– Яко воистину древняго кивота пречестнее…

Певчие повторили это стройным напевом.

«Я думал, – говорил впоследствии об этом моменте Павел, – что нахожусь на небе и в лике Ангелов слушаю похвальную песнь Преблагословенной Богородице».

Ермоген не узнал в храме брата – у того был завязан глаз. Когда по окончании службы Павел и Симеон поместились в гостинице, Павел умыл лицо и почувствовал, что глаз его так здоров, как будто и не болел. Это было явное чудо Божией Матери…

По совету Ермогена братья около двух недель прожили в гостинице, посещая богослужения, присматриваясь к жизни монастырской братии в обители и в Скиту. Оптина Пустынь показалась им еще более благодатной и желанной, чем казалась раньше в мечтах о ней.

Случилось так, что отец Ермогена (и дядя Павла и Симеона) Ермил Саввич, простивший сына за его бегство в монастырь вместо военной службы, приехал в Оптину в эти дни. Он сразу же побывал в Скиту у старца Леонида и после этого сказал юношам:

– Ах, вот старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным свидетелем всех моих обстоятельств.

Уехав домой, Ермил Саввич стал еще более усердно молиться, перестал есть мясное и однажды в месяц прибегал к благодати Святых Таин Христовых. Он же передал брату Феодоту о местонахождении его сыновей, горячо ходатайствовал о них и успокоил его, говоря, что все это соделалось явно по Божьему произволению. И Феодот Саввич, забыв о причиненном ему беспокойстве, написал к сыновьям, чтобы хотя который-нибудь из них приехал взять родительское благословение на монашество, – и такового утешения он станет ожидать с верой в Божий Промысл и в терпении.

Наконец пришли братья Павел и Симеон к настоятелю Оптиной Пустыни игумену Моисею с просьбой включить их в братство богоспасаемой обители. Когда он вышел к ним в приемную комнату, они пали в земном поклоне на пол и не вставали, пока о. Моисей не позвал их встать. Он рассказал им о трудностях иноческой жизни, спросил их о том, что они читали из духовных книг, как молятся и готовы ли нести благодать послушания ради Христа. Он внимательно смотрел им в глаза, и лицо его как бы светлело и светлело – верно, он усмотрел в них много хорошего!

Братья поступили под руководство старца иеросхимонаха Леонида, великого подвижника и мудрого наставника. Павел и его брат вошли в круг ближайших учеников о. Леонида. Старец же с первого взгляда увидал в Павле христоподобную чистоту и возлюбил его о Господе. Павел начал постигать науку наук и искусство искусств – монашеское аскетическое делание.

Через некоторое время старец благословил Павла навестить родителей, взять у них благословение. И тот, с упованием и надеждой на Господа и Божию Матерь, отправился в путь. А было это зимой, в начале декабря 1834 года. Случилось так, что отец его, Феодот Саввич, 6 числа этого месяца прочел житие святого Николая, Мирликийского чудотворца, где есть рассказ о юноше, взятом в плен персами и вынужденном прислуживать их князю в его дворце. Он сильно молился внутренней молитвой о том, чтобы Господь молитвами святителя Николая вернул его к родителям… И вот вдруг, чудесным образом, он был восхищен из дворца и предстал у себя на родине перед родителями в персидской одежде и с чашей вина в руках, которую он нес князю, молясь… Феодот Саввич откинулся на спинку кресла и посмотрел на языки пламени, играющие в камине… «Как это трогательно! – подумал он. – Если бы со мною случилось подобное, я бы, верно, сего не перенес…»

В эту самую минуту открылась дверь, и в комнату вошел инок в подряснике, опоясанном кожаным ремнем, в руках у него была скуфейка… Помолившись на иконы, поклонившись замершему от изумления Феодоту Саввичу, инок сказал:

– Здравствуете, батюшка! Я сын ваш Павел.

После этого он сделал земной поклон. Феодот Саввич выронил из рук книгу… Но скоро изумление сменилось искренней радостью. Не менее отца обрадована была мать Павла. Рады были и все прочие домочадцы, искренно любившие Павла с первых лет его чистой жизни. Прожив дома несколько дней и получив от родителей благословение для себя и для брата на монашество, Павел вернулся в обитель.