Проходя в монастыре разные послушания, Павел старался, как только мог, но Господь, ведающий, для чего это нужно, послал ему свой особенный крест – его начали сокрушать разные недомогания: едва пройдет одно, находит другое… Не всегда ему хватало сил вовремя исполнить нужное, а из братии некоторые с этим не считались и думали, что он лентяй нерадивый. Иные и высказывали ему это в глаза. Огорчался Павел и шел к духовнику, отцу своему, старцу Леониду, и тот утешал его словами Священного Писания: «Многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие» (Деян. 14, 22); «Терпением да течем на предлежащий нам подвиг» (Евр. 12, 1) и «В терпении вашем стяжите души ваша» (Иак. 21, 19). И другие святые словеса напоминал он послушнику, утешая его и ободряя.

А братия, видя Павла постоянно недомогающим, прозвали его Пименом Многоболезненным, то есть именем преподобного, житие которого помещено в древнем Киево-Печерском Патерике. Однако многих он дивил глубиной своего духовного устроения. Относительно Священного Писания и богослужебных молитвословий – он знал многое наизусть. Достоверно известно, что знал он дословно и мог читать на память всю Псалтирь.

Примером монашеского терпения был для Павла сам старец Леонид, терпевший, ввиду некоторых недоразумений, утеснения. Старчество не было тогда так привычно, как потом, – иных братий смущал необыкновенный наплыв мирян к ограде Скита, им казалось, что это не нужно, что это помеха монахам в их уединенном житии.

Видя ученика своего Павла столь болезненным, старец Леонид благословил его на дело весьма нелегкое – идти пешком в Москву, в сопровождении другого послушника, а там показаться докторам в Голицынской больнице, и дал ему письмо к одному из них. Это было в июле 1834 года. Помолившись в храме за ранней обедней, юноши с котомками за плечами пустились в дорогу. Они шли, как странники, посещая на пути монастыри и храмы, ночуя то в стоге сена на лугу, то в крестьянской избе, – а там их встречали с большим радушием и на дальнейший путь снабжали хлебом и другими припасами. Когда узнавали, что они из Оптиной, то спрашивали о здоровье старца Леонида. «Он наш отец, – говорили, – мы без него как сироты были!» Так прошли Калугу, Малоярославец, Балабаново… Верст за пятьдесят от Москвы, поздним вечером, попросились на ночлег на постоялом дворе. Других постояльцев в это время не было. Двор был пуст. Хозяин пустил странников в сенной сарай без платы.

Перед тем как лечь спать, Павел снял подрясник, чтобы выхлопать его от пыли, а хозяин как раз зашел за сеном и увидел у него на груди небольшую сумочку. Он вообразил, что там много денег, а в ней были только бумаги, письмо, да всего пятнадцать рублей. Как оказалось потом, хозяин этот уже не раз убивал путников ради денег. И в этот раз, вернувшись в избу, начал он точить нож. Старуха-мать, свидетельница его прежних преступлений, сказала:

– Ты, злодей, хочешь уже и монахов резать? Смотри, Господь не попустит тебе этого! Погубишь ты и себя, и всех нас.

Хозяин молча пошел к сараю, но мать не отставала от него, Громко говоря:

– Не трогай их, тебе говорю! А то пойду разбужу всю деревню! Павел и его спутник услыхали это. Бежать было поздно… И они встали на молитву:

– Господи Боже наш, Иисусе Христе! Молитвами духовного отца нашего старца Леонида помилуй и спаси нас!

В ту же минуту раздался сильный стук в ворота и крик.

– Эй, хозяин! Открывай!..

Хозяин отворил ворота, и на двор въехало несколько троек, полных людей, среди них было и несколько офицеров. Кучера начали распрягать лошадей, люди пошли в дом, поднялся говор… Павел и спутник его поспешно вышли из ворот и быстро пошли по ночной дороге, благодаря Господа за столь чудесное спасение…

В Москве Павел три недели пролежал в Голицынской больнице, но врачи, осматривая его, не пришли ни к какому определенному заключению. Он просыпался рано, молился, а если была служба в храме святого Царевича Димитрия – шел туда. При больнице был прекрасный парк, доходивший до Москвы-реки, куда в солнечные дни выходили болящие, кто мог передвигаться. Тут можно было тайно помолиться в тени лип. Отсюда виден был как на ладони Кремль с его златоглавыми храмами, с высоким Иваном Великим… И дом вельможи Пашкова, и особнячки и сады Волхонки и Ленивки… А сколько храмов! Считал, считал те, которые виднелись то там, то тут (кроме кремлевских), – сбился… А там еще и еще…

Ничего не узнал Павел от докторов про свою болезнь, так и вернулся в Оптину Снова начал трудиться на послушаниях, но сил становилось все меньше. Помогал он строгому монаху огороднику, тот смотрел-смотрел, как часто Павел садится передохнуть, да и говорит:

– Лентяй ты, Павел, не хочешь трудиться как подобает.

– Прости Бога ради, – смиренно ответил Павел. – Виноват! Я – немощен…

Эти его немощи были предвестниками злой чахотки.

В августе 1835 года Павел присутствовал в Скиту на отпевании и погребении своего соименника – рясофорного инока Павла Тамбовцева, земляка, уроженца Курской губернии (он был купеческий сын из Белгорода). Инок Павел пришел в Скит вместе с о. Леонидом и другими несколькими учениками старца. Он нес у старца послушание письмоводителя – писал под его диктовку ответы его духовным чадам. В свободные часы переписывал четким полууставом творения святых Отцов. Павел Тамбовцев, как сказано в житии старца, – «был одним из пламенных и ревностных воспитанников его, ловившим капли благодати из уст старца, сохранявшим их в горячем своем сердце».

Он заболел и скончался после великого искушения: отец его, купец, разорился, не мог пережить своего несчастья и покончил с собой. Вечная погибель отца потрясла все существо благочестивого сына-инока. Незадолго до этого события он увидел воистину вещий сон, который сразу пересказал старцу Леониду, придя ночью к нему. Старец сказал, что сон благодатный и благословил записать его.

«Вижу я внезапно свет, – писал инок Павел Тамбовцев, – столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший как бы подчиненным существам: "Возьмите его (т. е. меня) на крест!" С сими словами (не знаю кто) меня взяли и, сняв одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся и, казалось мне, был сделан из приятного желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мною так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующие говорили тихо, но внятно: "Подавайте гвозди!" Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее как в четверть аршина (аршин = = 71,12 см. – Сост.); и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я, однако, поколебался в духе и едва не выразил голосом ощущаемого страдания, но с помощью Божиею, не знаю, как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли и потом уже почти не ощущал ее. Затем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь хотя я и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе и хотел воскликнуть: «Помилуйте!» Но, будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако ж, следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога об укреплении; трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. Действительно, милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную боль во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел, однако ж, невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь или, лучше, – одну слабость. Подали четвертый гвоздь и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, что от ощущаемой слабости. Но боль в то время была средняя, так что, казалось, можно бы стерпеть. Несколько времени спустя, вторично возгремел от превыспреннего света громкий голос, гораздо яснее первого, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «Вонзите ему (как бы указуя на меня духовным перстом) в самое сердце гвоздь!» Услышав такое определение и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась; тучи страшных мыслей отяготели надо мною. Мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец, решительность посвятить себя на терпение взяла перевес. Все смутные мысли рассеялись, и ум мой воспарил к Богу с молитвою о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовью и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который «болий есть сердца и весть вся», приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца. Судя по величине, он мог насквозь пронзить меня и, кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божию. А как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение и хотел было воскликнуть: «Помилуйте! За что?» Мне казалось, что, как только исполнится определение, я лишусь жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца как будто молотами. Я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные слабые силы, оставила меня без чувств на кресте и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели и закатились. Голова склонилась, не упомню на какую сторону.