Посмотрим на проблему детерминации поведения под другим углом зрения. Как известно, в теории «трех миров» К. Поппер постулирует три реально существующих мира: помимо мира физической реальности и ментального мира существует и мир объективного знания[3]. В нашу задачу, конечно, не входит обсуждение и оценка теории «трех миров»; в рамках исследуемого вопроса она интересна одним из своих второстепенных моментов, именно эволюционно-биологическим экскурсом Поппера в область поведения животных и человека.

Сеть, сплетенная пауком, и плотины бобров, гидротехнические сооружения и картины человека — все это объекты, созданные в результате поведения живых существ. От других «предметов» (камней, рек, морей) они отличаются именно тем, что являются продуктами поведения. Будучи произведенными, продукты отчуждаются от своего создателя, становятся автономными — с этого момента начинается их независимое существование. Это отчуждение и создает тот самый третий «мир произведений», который начинает оказывать воздействие и на сами породившие их существа и на физический мир. Более того, «создатели» этого «третьего мира» сами оказываются живущими прежде всего в нем, а не в физическом мире. Если предложить любому человеку перечислить окружающие его в жизни вещи, то большинство этих предметов окажется продуктами, произведенными живыми существами — начиная от почвы и трав и кончая кирпичами и компьютерами.

Этот «мир произведений» состоит не только из материальных продуктов, вроде паутин, плотин, гнезд и шалашей. Он представлен и идеальными продуктами — определенными, фиксированными формами поведения — стереотипами, ритуалами — социальными знаками, регулирующими поведение индивидов в сообществе. Влияние этих идеальных продуктов поведения на жизнедеятельность индивида, как мне кажется, зачастую гораздо более существенно, нежели материальных порождений деятельности.

Данная гипотеза имеет весьма разнообразные и интересные следствия. Однако в рамках данной статьи нам интересен не сам по себе мир продуктов поведения или процесс его порождения, а частный методологический вопрос: проблема интерпретации исследователем процесса порождения продуктов поведения.

Когда мы изучаем поведение паука, нас меньше всего интересует его продукция, т. е. сама структура или физико-химические характеристики сети. Мы не задумываемся и о цели поведения, полагая, что она нам хорошо известна. Нас занимает само поведение паука, которое приводит к этой цели. Другими словами, мы исследуем не следствия, а причины поведения. Этологу этот подход представляется не только более простым, но и более обоснованным; объектами исследования являются стереотипные формы поведения и их механизмы.

Если мы теперь рассмотрим продукт, произведенный человеком, например, картину, то обнаружим, что она анализируется, вообще говоря, в другой системе категорий. Культуролог (искусствовед), как правило, не анализирует те стереотипы поведения художника, во многом рутинные и даже ритуализированные (например, в традиционной живописи Китая), которые обеспечивают появление данного произведения. Нас интересует продукт, т. е. следствия, а не причины поведения.

Оба приведенных в качестве примеров явления имеют глубинное родство в силу того, что итогом их являются произведения живых существ. Мы же, однако, подходим к делу таким образом, что родство это не только маскируется, но с порога отрицается. Почему же мы склонны формировать разные представления применительно к подобным случаям? Причина, по-видимому, кроется в нашем положении относительно данных объектов исследования: в одном случае мы являемся внешними наблюдателями, в другом — находимся внутри объединяющей нас социокультур-ной системы. Центральный момент — это соотнесение данного продукта поведения с некой эксплицитной системой моделей, с системой ценностей, которая является внешней по отношению к нашему поведению и его продуктам, но которая и обеспечивает это поведение, и регулирует его. В отношении продуктов, создаваемых пауками или муравьями (и, вообще, любыми другими видами), мы этого сделать не в состоянии. В силу необходимости мы склонны по-разному понимать явления, родственные по существу.

Эти рассуждения относятся и к стереотипным формам поведения, ритуалам. Конечно, формы воспроизведения ритуала как некой структуры, независимой от своего исполнителя и способной влиять не только на него, но и на ближайшее социальное окружение, не столь очевидны, как паутина, брачная площадка птицы шалашника или картина. Важно, что все эти структуры, порожденные поведением, регулируют и детерминируют последующее поведение своих создателей.

По этой причине теряет всякий смысл вопрос о природе — генетической или социальной — тех стереотипов поведения, которые приобретают значение «социальных» символов и становятся ритуалами. Ритуализированные формы поведения переходят в «сферу влияния» социальных, культурных факторов, следовательно они и детерминированы прежде всего этими факторами. Процесс вторичного приобретения социорегулятивной функции фиксированными моторными актами или условнорефлекторными актами, в целом, видимо, случаен, но благодаря этому они становятся культурно детерминированными стереотипами поведения. Таким образом, как только мы переходим с этологического уровня исследований на уровень социоэтологический, дотоле четкая граница между наследственно и культурно обусловленными стереотипами поведения становится все менее определенной и даже исчезает.

После этих двух методологических отступлений рассмотрим собственно проблему соотношения стереотипов поведения, которые различаются по происхождению. Рассмотрим сначала генетический аспект этой проблемы: каким образом соотносятся между собой две категории стереотипов.

Поведение можно рассматривать как стремление организма достигнуть двух противоположных целей: максимального соответствия изменчивой внешней среде и минимизации риска ошибиться в каждом конкретном случае. Абсолютная генетическая детерминация поведения неадаптивна. Но ситуации часто повторяются, оказываются типичными, а конкретных целей не так уже много. Из этого следует, что поведение должно быть тем более стандартным (стереотипизованным), чем оно элементарнее и непосредственнее (акты, связанные с поиском пищи, гораздо разнообразнее актов умерщвления добычи и ее поедания). Поэтому во всех разрешенных случаях эволюция поведения направлена в сторону стереотипизации, а не лабилизации. Таким образом, детерминанты стереотипного поведения могут быть разной природы: генетической, эпигенетической, социокультурной. Проблема же соотношения между детерминантами поведения может быть сформулирована следующим образом: возможен ли взаимный переход стереотипов поведения из-под контроля одного управляющего механизма под контроль другого? Ответ, как мы увидим, окажется неоднозначным.

Поскольку в этологии стереотипы отождествляются с фиксированными последовательностями актов, интуитивно предполагается, что они детерминированы наследственно. При этом главным условием отнесения поведения к фиксированной последовательности актов является то, что его выразительная форма не зависит от внешних раздражителей. По этому поводу О. Меннинг замечает: «Несомненно, что в развитии таких актов большую роль должен играть наследственный компонент… Однако важно помнить, что фактически невозможно сказать что-нибудь твердо о наследственной обусловленности поведения, которое имеет столь малую индивидуальную изменчивость. Общеизвестно, что генетика опирается на анализ того, как наследуются различия»[4]. Вообще, лишь в отношении «расщепляющихся» признаков поведения мы можем определенно говорить о генетической детерминации. Это демонстрируют работы Дилгера по гнездовому поведению попугаев-неразлучников и Ротенбухлера на медоносных пчелах с гигиеническим поведением.