Луна стоит над призрачной горой;

Неверным светом залита окрестность^

Ряд кипарисов вытянулся в строй;

Их тени побежали в неизвестность.

Она проснулась и глядит в окно…

Ах, в полночь всё странней и идеальней!

Как давит бедра это полотно,

Как мало воздуха в знакомой спальне!

Она молчит, и всё молчит вокруг,

Портьеры, дверь, раздвинутые ставни.

И рядом спит ее привычный друг,

Знакомый, преданный, любовник давний.

Он рядом спит. Чернеет борода

И круг кудрей на наволочке белой.

Он равномерно дышит, как всегда;

Под простыней простерто прямо тело.

Луна стоит. Луна ее зовет

В холодные, в свободные пространства.

В окно струится свет, и свет поет

О тайной радости непостоянства…

Встать и бежать… Бежать в лучах луны,

По зелени, росистой, изумрудной,

На выси гор, чтоб сесть в тени сосны,

И плакать, плакать в тишине безлюдной!

Под простыней тревожно дышит грудь,

Мечты влекутся в даль и в неизвестность…

Луна плывет и льет живую ртуть

На сонную, безмолвную окрестность.

10 января 1910

Когда, счастливый, я уснул, она,—

Я знаю, — молча села на постели.

От ласк недавних у нее горели

Лицо, и грудь, и шея. Тишина

Еще таила отзвук наших вскриков,

И терпкий запах двух усталых тел

Дразнил дыханье. Лунных, легких бликов

Лежали пятна на полу, и бел

Был дорассветный сумрак узкой спальной.

И женщина, во тьме лицо клоня,

Усмешкой искаженное страдальной,

Смотрела долго, долго на меня,

Припоминая наш восторг минутный…

И чуждо было ей мое лицо,

И мысли были спутаны и смутны.

Но вдруг, с руки венчальное кольцо

Сорвав, швырнула прочь, упала рядом,

Сжимая зубы, подавляя плач,

Рыдая глухо… Но, с закрытым взглядом,

Я был простерт во сне, немой палач.

И снилось мне, что мы еще сжимаем

В объятиях друг друга, что постель

Нам кажется вновь сотворенным раем,

Что мы летим, летим, и близко цель…

И в свете утреннем, когда все краски

Бесстыдно явственны, ее лица

Не понял я: печати слез иль ласки

Вкруг глаз ее два сумрачных кольца?

1910–1911

Своей улыбкой, странно-длительной,

Глубокой тенью черных глаз

Он часто, юноша пленительный,

Обворожает, скорбных, нас.

В ночном кафе, где электрический

Свет обличает и томит,

Он речью, дьявольски-логической,

Вскрывает в жизни нашей стыд.

Он в вечер одинокий — вспомните,—

Когда глухие сны томят,

Как врач искусный в нашей комнате,

Нам подает в стакане яд.

Он в темный час, когда, как оводы,

Жужжат мечты про боль и ложь,

Нам шепчет роковые доводы

И в руку всовывает нож.

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,

Вздувает мысли потаенные

Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

Кладет он, молча, в барабан.

Он верный друг, он — принца датского

Твердит бессмертный монолог,

С упорностью участья братского,

Спокойно-нежен, тих и строг.

В его улыбке, странно-длительной,

В глубокой тени черных глаз

Есть омут тайны соблазнительной,

Властительно влекущей нас…

Ночь 15/16 мая 1910

Я видел их. Они вдвоем на пляже

Бродили. Был он грустен и красив;

И не сходила с уст одна и та же

Улыбка. Взгляд ресницами закрыв,

Она шла рядом. Лик ее овальный

Прозрачен был и тонок, но не жив.

Качалось солнце, в яркости прощальной,

Над далью моря. Волны на песке

Чредой стихали, с жалобой печальной.

Играл оркестр веселый вдалеке,

Нарядов дамских пестрота мелькала…

И не было приюта их тоске!

Когда ж заката пышность отблистала,

Замолк оркестр, и берег стал пустым,

Как широта покинутого зала,—

Коснулся их лобзанием святым

Вечерний ветер. С жалобным укором,

В безлюдьи море подступило к ним.

И красный месяц сзади встал над бором,

Провел по волнам яркую черту,

На них взглянул неумолимым взором.

И, взявшись за руки, одну мечту

Постигли оба. Странным счастьем полны,

Вошли в сиянье, кинув темноту.

И долго шли, покорны и безмолвны.

Вода росла и ширилась вкруг них,

Чрез плечи их перебегали волны,

Вдруг нежный ветер горестно затих,

И смолк прибой; лишь лунный взор на страже

Один сиял на небесах нагих.

Все было пусто в море и на пляже,

<1910>

Ты не сплетала венков Офелии,

В руках не держала свежих цветов;

К окну подбежала, в хмельном веселии,

Раскрыла окно, как на радостный зов!

Внизу суетилась толпа безумная,

Под стуки копыт и свистки авто,

Толпа деловая, нарядная, шумная,

И тебя из толпы не видел никто.

Кому было дело до лика странного,

Высоко, высоко, в чужом окне!

Чего ж ты искала, давно желанного,

Блуждающим взором, внизу, на дне?

Никто головы не поднял, — и с хохотом

Ты кинулась вниз, на пустой гранит.

И что-то упало, с тяжелым грохотом,

Под зовы звонков и под стук копыт.

Метнулась толпа и застыла, жадная,

Вкруг бедного тела, в крови, в пыли…

Но жизнь шумела, всё та же, нарядная,

Авто и трамваи летели вдали.

1911

Ко мне вошел ты. Соблазнитель,

Глаза укромно опустив.

Ты, милосердый победитель,

Со мной был ласков и стыдлив.

Склонив на шею мне несмело

Две нежно-огненных руки,

Ты тихо погрузил всё тело

В истому пламенной реки.

Ты все желанья, всё былое

В моей душе дыханьем сжег,—

И стало в мире нас лишь двое:

Твой пленник — я, и ты — мой бог!

Ты обострил мне странно зренье,

Ты просветил мне дивно слух,

И над безмерностью мгновенья

Вознес мой окрыленный дух.

И всем, во мне дремавшим силам,

Ты дал полет, ты дал упор,

Ты пламя мне разлил по жилам,

Ты пламенем зажег мой взор.

Когда ж воскликнул я: «Учитель!

Возьми меня навек! я — твой!»

Ты улыбался, Соблазнитель,

Качая молча головой.

Сентябрь 1909

Париж