Фараон обернулся и посмотрел на них. Растрепанные седые волосы падали ему на глаза, полные слез.

Бьянко сказал ему:

— Вот не думал, что ты такой, Фараон.

Фараон ответил ему бессмысленной улыбкой.

— Ты что натворил? — в упор спросила его. мать в тот январский полдень, не дав ему времени закрыть за собой дверь.

Голос ее звучал не слишком грозно, но от неожиданности он вздрогнул так, будто его спрашивал полицейский или судья.

— А что? — спросил он настороженно.

— Приходила к нам эта девушка, Ванда.

— А!.. Зачем?

— Во что, бы то ни стало хотела тебя видеть, спрашивала, где тебя найти, а я теперь редко знаю, куда ты ходишь. Она так нервничала, что ни минуты не могла стоять на месте. Сказала, что пойдет домой, пообедает, а потом опять будет тебя искать. Что вы с ней наделали, с этой Вандой? Какую-нибудь глупость?

— Никогда мы ничего плохого не делали, — ответил он, но тут же вздрогнул, словно от пощечины.

Его ожгло воспоминание об одной ноябрьской ночи, когда он шел по направлению к окружной дороге, где его ждал. грузовик Бьянко, чтобы отвезти на текстильную фабрику в М., а Ванда вышла ему навстречу из-за угла и повела за руку через линию железной дороги, туда, где начинались поля.

— Ты что, — сказал он, — видишь, кругом снег.

— Ничего, ты подстелить свою куртку, — отвечала она, — и не заставляй себя тащить, Этторе, давай скорее, я удрала из дому, и у меня считанные минуты.

Он полез было за бумажником, но тут же опустил руку, вспомнив, что там не было того, что нужно.

— У меня нет… Я не знал… — пробормотал он.

— Ничего, только будь осторожен.

— Я не могу быть осторожен… как ты говоришь.

Но она продолжала тащить его, заставив пройти несколько шагов до края поля, покрытого снежной пеленой.

Со временем это выветрилось у него из головы, а теперь все, что было в ту ночь, ударило его, словно пощечина.

— Ничего плохого мы не делали, — повторил он, — просто не знаю, что с ней стряслось. Рехнулась она, что ли? Давай, мать, поедим спокойно. После обеда я ее разыщу и узнаю, в своем ли она уме.

Пообедав, он вышел из дома и, несмотря на холод, прошел из конца в конец две улицы, сам толком не зная, почему идет именно этой дорогой. Внезапно на углу Заводской улицы он увидел Ванду, стоявшую на самом ветру и дрожавшую так, что это было видно издалёка.

— Этторе сначала остановился, издали глядя на нее, потом медленно подошел. В глазах у девушки он увидел только страх. И прежде чем он успел открыть рот, она сказала:

— Я беременна… от тебя, Этторе.

— Что ты говоришь, бог мой, — произнес он еле слышно.

Невольно он уставился на ее живот и даже отступил на шаг, пытаясь рассмотреть получше, с трудом удерживаясь, чтобы не расстегнуть на ней пальто, мешавшее ему видеть.

В его взгляде Ванда тоже уловила испуг, и тогда в ее глазах отразился еще больший страх. Этторе смотрел на нее в ужасе, как будто он зажег в глубине ее тела бикфордов шнур и теперь с секунды на секунду ожидал взрыва.

— Что ты скажешь? — еле выговорила она дрожащими губами.

— Ты уверена? — спросил он глухо.

— Доктор так сказал.

Он откашлялся.

— Ты уже была у доктора?

— У меня началась рвота…

Сморщившись от отвращения, Этторе в отчаянии хлопнул себя по бедру и крикнул:

— Зачем ты мне об этом говоришь?!

— Этторе! — воскликнула девушка.

Немного погодя он спросил:

— А что твои?

— Они ничего не знают. Месяца два я еще могу от них скрывать, но не больше. За эти два месяца я должна найти в себе силы утопиться.

— А я на что? — спросил он, не глядя на Ванду.

Она тоже не смотрела на него и в ответ только пожала плечами.

Было очень холодно, с реки и полей дул ледяной ветер.

Он обнял ее за плечи, по-прежнему не глядя в глаза. Оба, по очереди, испускали тяжелые вздохи, как будто нарочно затеяли такую игру.

— Что же мне делать? — спросила она.

— А?

— Что мне делать?

Он не ответил. Она подождала, потом спросила:

— Ты как считаешь?

Он не мог раскрыть рта. Наконец выдавил из себя:

— Это тебе надо решать.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Только скажи.

— Я не знаю, что сказать.

— Ну, говори же, Этторе.

— Не знаю, что и сказать…

Тогда она крикнула, чтобы он не подличал.

У Этторе словно темная пелена стояла перед глазами. Наступая на Ванду грудью, он подталкивал ее к дому, пока она не прижалась спиной к стене. При этом он не мог произнести ни слова.

Упершись руками ему в грудь, Ванда умоляла:

— Говори, Этторе, ты же мужчина. Считай, что ты мой хозяин, и решай, что со мной делать. Ведь если бы у тебя испортился мотор, ты бы принял какое-нибудь решение. Скажи, и я тебя послушаюсь. Я сделаю, как ты скажешь.

Он все не отвечал, и тогда она совсем тихо спросила:

— Хочешь, поговорю с каким-нибудь врачом? Только, знаешь, операция стоит очень дорого…

Едва он собрался с духом и выдавил из себя: «Деньги у меня есть, сколько надо», как увидел ужас в ее глазах. Этторе почувствовал комок в горле. Он обнял ее обеими руками и сказал в пушистые волосы:

— Думаешь, я хочу, чтобы ты себя сгубила?

Она попыталась отстраниться, посмотреть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе:

— Стой так: тебе будет теплее.

Ее слезы стекали ему за ворот, и ощущение этой теплой, мгновенно остывавшей влаги как-то ужасно расслабляло его.

— Мне хочется ребеночка! — выдохнула она, наконец, куда-то ему в шею.

— У тебя и будет ребенок. Я тебе его дал… Он твой… будет у тебя ребенок, — говорил он, уткнувшись ей в плечо и не решаясь открыть глаза и увидеть свет.

Она отодвинулась, но не сняла рук с его груди и смотрела на него, беззвучно шевеля губами. И тогда Этторе почувствовал, как внутри у него теплеет. Он распрямился навстречу резкому ветру с реки и теперь боялся только, чтобы это тепло не исчезло и вместо него опять не появился леденящий холод.

— Ну вот мы и договорились, а теперь иди домой. Ты совсем как ледышка.

Она опять испуганно прильнула к нему всем телом и спросила:

— Что мне дома делать?

Он мягко отстранил ее и поднял ей голову, чтобы она посмотрела ему в глаза, теперь они были ясные и твердые, такие же, как «на работе» с Бьянко. Но он хотел только заставить ее слушаться.

Глядя ей в глаза, он сказал:

— Дома ты расскажешь обо всем отцу, матери, братьям…

— Нет, — слабо вскрикнула она.

— Ты им скажешь, ты должна сказать еще днем, потому что вечером я приду к вам.

— Ты с ума сошел, Этторе! Они тебя изобьют, изобьют до смерти!

Но он настаивал:

— Скажешь! Поклянись, что скажешь все!

Она молчала, у нее стучали зубы.

— Сейчас я уйду, — сказал он, — но мне надо быть уверенным, что когда пробьет четыре, они уже будут знать все. Поклянись, что скажешь!

У нее все так же стучали зубы.

— Ты должна сказать. Сказать, а потом стерпеть все, что они тебе за это сделают. Думай о том, что вечером я приду и дам слово жениться на тебе. Думай о вечере, соберись с силами и скажи. Тебе будет трудно только четыре часа, а потом приду я и все самое трудное возьму на себя. Я это сделаю сегодня вечером и буду делать всю жизнь.

Тогда она опустила голову и пообещала:

— Еще не знаю как, но я скажу…

— До четырех.

Он заглянул ей в глаза и продолжал:

— Ты боишься. Боишься до смерти. Боишься, а я не хочу, чтобы ты боялась. Я хочу, чтобы ты им это сказала смело. Покажи, как ты скажешь. Ну, покажи!

Она стала тихонько плакать.

— Пошли! — позвал он и потянул ее за собой. — Пойдем вместе к тебе, и я им все скажу.

Она вырвалась и быстро стала на прежнее место.

— Они изобьют тебя до смерти. Убьют!

Он подошел и опять обнял ее.

— Не убьют. Изобьют до полусмерти, но не убьют. И я не позволю им тебя запугивать!